Страница 96 из 116
Чего?
Свою жизнь, я жду жизнь.
Итак, убираем косточки со стола, выбрасываем их в мусорное ведро.
Папа спрашивает:
— Что нам надо делать? Как это делается?
Диего был для него сыном, и теперь он хочет знать, как забрать тело своего мертвого ребенка.
— Нужно позвонить в Министерство иностранных дел.
— Да, верно.
Я встаю, надеваю очки, и на этом все.
— Я сам поеду в Дубровник, если ты не сможешь.
Куда он поедет с таким лицом?
— Тебе надо в больницу, папа.
Он кивает, не может поверить, что это так просто, будто ничего особенного не случилось.
Ребенок просыпается от голода, я развожу ему смесь. Папа подходит к нему, и Пьетро плачет, потому что не узнает дедушку, испугался его гримасы, — так мы понимаем, что он начал видеть. Потом малыш узнает родной запах и дает себя покормить человеку с перекошенным лицом. Я стою, смотрю на папу, который кормит ребенка, всхлипывая и орошая его слезами.
Говорю ему:
— Осторожнее, папа.
Прячет мокрые глаза, наклонив голову. Ему стыдно, что я сильная, а он слабый. Собака заснула, положив морду ему на ногу.
Листаю телефонную книгу, ищу номер Министерства иностранных дел. Переписываю его на листок. Они уже в курсе, но голос служащего отвечает:
— Подробности нам пока не известны, синьора.
Небо покрылось облаками, отворяю одну ставню, подтягиваю к себе веревку, на которой сушатся ползунки и слюнявчики. Переодеваю ребенка, он лежит с открытыми глазами между мной и папой, в тени его лицо производит еще более жуткое впечатление, ни дать ни взять душевнобольной старик с единственным вытаращенным глазом.
Он любил мальчишку из Генуи, полюбил его сразу, с первого взгляда.
— У него же ни гроша в кармане, ездит зайцем на поездах. Ни кола ни двора…
Я думала, он меня бранит. Я только недавно ушла от Фабио, поставив точку в этом странном браке. У папы было сердитое лицо. Потом он подвигал ушами, носом, скорчил забавную рожу:
— Зато у него есть все остальное: поторопись, упрямая ты голова!
Позже стал помогать ему, Диего возил его с собой на мотоцикле. Никогда папа не был так счастлив.
Минуты текли за минутами, песок сыпался вниз. Я думала о море, о Диего, упавшем в песок. И совсем не думала о мертвом теле, не спешила погружаться в реальность телефонных звонков, разговоров на чужом языке. Мои движения стали плавными, все мысли куда-то ушли — как у беременной. Диего не было на этом свете, но мне казалось, он находился внутри самой жизни, к которой наконец пришел. Плавал в амниотической жидкости, в водянистых корнях огромной космической плаценты. Я положила руку на животик ребенка. Это он вернул мне спокойствие, отстраненность. Лежал и безмятежно гулил. Он привык к дому, который начал узнавать, к нашему образу жизни. Эта трагедия никак не отразилась на нем, для Пьетро ее вообще не существовало. Он никогда не знал Диего, не искал его глазами, которыми уже водил в разные стороны. Он стал сиротой, потерял отца, так же как и его — отец. Судьба его совершила поворот, но он об этом не подозревал, пел свои «агу, агу».
Его незнание не только служило щитом от боли, но стало подтверждением смерти Диего.
Папа не хотел уходить, боясь за меня. Он сказал мне об этом, шамкая кривым ртом. Он ехал в клинику на прием к врачу, которому я позвонила. Машина уже ждала у подъезда.
— Ты слишком спокойна, меня это тревожит.
Я же хотела остаться одна.
Снова позвонила в Министерство иностранных дел, но у них все еще не было конкретной информации.
— Мы ждем, — ответил голос.
Я заснула с ребенком на животе.
Проснувшись, подошла к окну, открыла его и высунулась, держа Пьетро на руках, собираясь выброситься. Отличное испытание, благодаря которому я обнаружила, что вовсе не намерена делать этого, — с третьего этажа сложно разбиться насмерть, подумала я. На улице было людно, я долго смотрела на молодую парочку, они целовались возле припаркованного мопеда.
Мне снилось, будто Сараево восстанавливается, как если кинопленку прокрутить назад, с конца в начало: развалины поднимались, разбитые стекла становились целыми, образуя окна, витрины магазинов. Ставни на рынке Башчаршия снова открывались, арки Национальной библиотеки потянулись к небу, девушка опять разносила книги по залам, где царил порядок. Жалобно запел голос муэдзина с невредимых минаретов. Вернулось лето, потом снег, зажженные камины, парад, посвященный Тито, мажоретки в платьицах бирюзового цвета, вернулось ущелье в горах Яхорина, вернулся взгляд Диего, когда он впервые посмотрел на меня.
Во сне я крепко держала его, как нож, как лилию. Чистая рана не кровоточила.
На рассвете я подумала, что никогда этого не сделаю.
Тем не менее смогла, нашла визитку капитана карабинеров, засунула Пьетро в сумку-кенгуру и вышла.
Подождав несколько минут, вошла в кабинет.
Джулиано поднял глаза.
Я села. Он сказал что-то о ребенке, — дескать, подрос, — улыбнулся:
— Что я могу сделать для вас?
Я попросила у него стакан воды.
Принесли бутылку. Я выпила.
Он тоже налил себе. Улыбнулся:
— Глядя на вас, и мне хочется пить.
И только там, перед тем мужчиной в форме, чуть полноватым, чуть лысоватым, я разрыдалась. Долго и с наслаждением плакала, а он молчал и был рядом.
Позже он скажет мне, что именно в тот день влюбился, потому что и он ждал свою судьбу, которой раньше не различал, а теперь увидел воочию.
Он помог мне привезти тело Диего в Италию. Я решила, что не поеду в Дубровник, не было никакого желания снова пересекать то море. У меня на руках оставались маленький ребенок и больной отец, который хоть и приходил в себя, но до конца еще не выздоровел. Мы напоминали искусственных людей из фантастического фильма, полых мутантов, управляемых роботами.
Наш обычный поцелуй теперь совсем по-другому звучал, мы ударялись одной болью о другую, непроницаемые тела, железные руки. Нам даже смотреть друг на друга было тяжело. Легче было смотреть на чужих людей, которые ни о чем не знали.
Дом занедужил, но казался живым благодаря тому, что приходила домработница, что папа каждый раз приносил цветы, свежие фрукты и пытался вести себя так же, как раньше. Ходил за продуктами, баюкал ребенка, наливал воду собаке, наводил порядок в холодильнике, но потом, как только появлялась возможность, как только Пьетро засыпал, замирал перед фотографиями Диего и долго не отводил от них взгляда, забыв обо всем… усаживался на диван и оторопело смотрел на лужи, на вереницу ног. Потом, заметив, что я рядом, опускал глаза. Его полузакрытый глаз начал уже открываться, но по сравнению с другим все равно смотрелся дико, пугающе.
Я качалась на волнах боли. Тонкая мембрана держала меня на поверхности. Как водомерки скользят по воде, так и я не касалась земли. Мое тело тоже подвергалось мини-парезам. Временами я переставала чувствовать одну грудь, или ногу, или плечо… те части моего тела, до которых дотрагивался Диего, — так всплывала память о его руке, которая касалась меня… Естественным образом обезболивала тело по частям, как десну в стоматологическом кабинете.
Я читала книгу о насекомых, она мне нравилась — не отвлекала, но помогала постигать себя через другие формы жизни. Насекомые, неподвижно застывшие на коре дерева, приспосабливались к страху, преобразуясь, меняя цвет, впадая в паралич.
Из Дубровника пришло медицинское заключение: Диего умер, упав со скалы, у него был поврежден череп, переломы по всем телу, руки и предплечья расцарапаны, как если бы он пытался зацепиться за камни.
Я спросила у капитана, мог ли его кто-то столкнуть.
В полицейском управлении Дубровника это исключали, нашлись свидетели, которые видели, как Диего прогуливался по пирсу на острове Корчула, а потом забрался на скалы.