Живыми не брать!

…Там, где я только что оставила волка, ухватом за шею был пришпилен к стене смуглый морщинистый старикашка, у которого мы выменяли собак! Его голова свешивалась на плечо, рука была почти отсечена, меховая одежда пропиталась кровью – он был мертв. Мне стало нехорошо, я вышла на воздух, привалилась к стене сарая.

Тело разболелось все и сразу: рана на щеке саднила, плечо, которым я ударилась об пол, стало ныть, даже запястье на правой руке разболелось, усталость туманила глаза. Мимо меня суетливо перемещались люди, кругом мелькали факелы, тревожно метались тени, в носу горько и противно щипало от гари. Кто-то кричал:

– Слыхали??! Никак путница шамана Меркита убила?

– Скорее духа болотного.

– Феодосия Ильича приведите, пусть свое слово скажет.

– Идет! Сам идет сюда… Феодосий Ильич…

– Дайте путь старцу Феодосию!

Не могу объяснить почему, но я ожидала, что слепого старца будет вести Лёшка, но малого нигде не видно, а почтенного Феодосия Ильича поддерживает под локоть старец Демид. Он провел слепца прямиком к сараю, на пороге шепнул, чтобы почтенный Феодосий придержал подол рубахи, чтобы не изгваздать в грязи праздничную одежду. Демид человек весьма рачительный – проще говоря, жадный.

Где же Лёха? Я с трудом отлепила тело от стенки подошла к бочке у дверей. Здесь принято держать в таких воду. Мне надо умыться – и только когда приподняла тяжелый деревянный круг над бочкой, поняла, как сильно я устала. Бочка была пуста, но мне показалось, что я чувствую легкий, почти забытый запах дома, запах, напоминающий бензин. Мне до рези в глазах захотелось оказаться дома, в тесной квартирке, выйти на малюсенький балкончик и посмотреть вниз с семнадцатого этажа. Я зажмурилась и несколько раз глубоко вдохнула. Но чуда не случилось.

Вышло даже хуже.

Пока я стояла, сунув голову в бочку, народ кинулся от этого строения к соседнему:

– Гляди, дымится!

– Что там? Огонь?

– Пламя занимается!

– Не, вроде отсвет…

Я подняла голову: там, над крышей, уже плотным облаком клубился дым, внутри коварно потрескивало. Вдруг пламя резко и со всех сторон вырвалось наружу. Сарай оказался охвачен огнем, вокруг на разные голоса закричали:

– Пожар! Пожар!

Ветер раскачивал столб огня, рассыпал искры и черную жирную сажу. Мне стало очень страшно: я догадалась почему Лёшки нигде не видно – все это время он был заперт в том, втором сарае! Я заорала:

– Лёшка, там Лёшка! – и уже готова была броситься за ним в огонь, когда на мое плечо опустилась восковая длань старца Феодосия. Он сурово сомкнул брови и повелел:

– Стой!

Мне пришлось замереть на месте рядом со старцем. Он убрал руку и резко хлопнул в ладоши, в тот же момент из оконца под самой крышей, до которого еще не успели дотянуться языки пламени, показалась круглая совиная голова. Птица старательно протискивалась наружу и взлетела ровно в тот миг, когда в полыхающем здании с грохотом обрушилась кровля.

Белая сова сделал круг прямо над нами, обиженно вертя головой, хлопала крыльями, на которых пламя опалило кончики перьев.

– Оглянись!

Повинуясь властному голосу старца Феодосия, я отвернулась от огня, взвизгнула от радости и побежала к огородам. Там, у низенького заборчика, стоял Лёшка! Живой и невредимый. Я прижала малого к себе и чмокнула в макушку:

– Лёша, где ты был? Я так за тебя испугалась…

Он только недоуменно хлопал круглыми глазищами:

– Аня… я не помню… правда. Не веришь?

– Лёша, ну, конечно, верю! Идем, пока ты совсем не замерз!

Я взяла его за руку: самый краешек вышитого рукава на рубашке немного обгорел, а совы нигде больше не было видно. Куда можно отвести напуганного Лёшку, я не знала, и спросить некого – ветер расшвырял искры с пожарища, занялись крыши еще на нескольких жилых домах. Все кругом бегали и суетились: мужчины сновали между колодцем и огнем, расплескивая воду из ведер, и бормотали затейливую ругань. Из пристроек выносили лопаты, нагружали песком и землей тачки, пытались растащить горящие доски баграми, женщины плакали и причитали, дети вертелись под ногами, а собаки лаяли. Только старец Феодосий высился среди всеобщего хаоса как непоколебимый обелиск из белого камня.

Огонь полыхал все сильнее и жарче, захватывал новые здания, продвигаясь в глубь Слободки. К старцу Демиду, дом которого горел сильнее прочих, размахивая руками подбежала остроносая тетенька, ткнула его кулаком в грудь и завизжала:

– Что встал столбом, лихоманка болотная тебя забери! Хотя багор в руки возьми, пока все приданое наших девок не погорело!

– Не позорьте семью, Устинья Ивановна! Он еще наживет, неможно старцу черной работой мараться, – перебила крикливую женщину другая, помоложе. Я догадалась, что это не дочь, а еще одна супруга почтенного и состоятельного Демида.

Слепой Феодосий чуть повернул голову на звуки семейной свары и громко ударил посохом землю, чтобы привлечь внимание:

– И то правда, Демид, – ты старец, что не уймешь огонь? – строго спросил он. – Говоришь, я слабеть стал, стареть стал Феодосий, говоришь?

– К чему бы мне говорить такое? – воспротивился Демид. – Наговоры это…

– Что же, явлю вам свою силу…

Старец Феодосий сделал шаг вперед, поманил к себе Лёшку, отдал ему посох. Затем раскинул руки широко в стороны, завертелся на месте все быстрее и быстрее, пока не стал похож на огромное веретено, сматывающее на себя серебристую нить из лунного света. Люди наблюдали за ним как завороженные. Воздух наполнился теплом и влагой. Луну и звезды заволокло тяжелыми тучами.

Вдруг сверкнула молния и рассекла надвое темноту, с неба хлынула вода. Феодосий остановился и поднял лицо навстречу струям ливня, вода стекала по его волосам, лицу, бороде, по белоснежной шубе. Он протянул руку за посохом, повернулся и уверенно зашагал к дому с высоким крыльцом, не обращая внимания на изъявления восторга и благодарности. Лёшка побежал следом за ним.

Дождь залил пламя, кругом царила глубокая ночь. Но я отказалась остаться в Слободке, несмотря на все уговоры. Макарий одолжил нам лошадь, чтобы мы с Никитой смогли быстро добраться до Скита, и одежду, чтобы накинуть вместо промокшей.

Настасья Васильевна отперла нам не сразу: ахнула и замерла на пороге. Вид у нас адский – Ник весь в черных потеках гари, я с ног до головы перепачкана кровью. Даже после ливня волосы у меня продолжают торчать дыбом. Наохавшись, она растолкала сыновей и послала разжигать печь.

К рассвету меня наконец-то отмыли и нарядили в холщовую рубашку длиной до самого пола, еще и с кружавчиками – весь мой скромненький гардероб оказался испоганенным. Настасья Васильевна оглядела рану у меня на щеке, выслушала меня, села рядом и задумалась:

– Дивное дело, допреж такого не случалось слышать…

– Про седого волка с ледяными глазами?

– Нет, чтобы хоть какие волки в Слободке объявлялись.

– Волка, кроме меня, никто не видел, – вздохнула я. – Старцы мне не верят, что волк действительно был!

– Как же тебе не верить, когда у тебя щека волчьим когтем разодрана? – Она закончила накладывать поверх ранки какую-то липкую гадостную мазь, взяла меня за подбородок и наклонила мою голову, оценивая работу. – Ох, Анна, бедовая ты сверх меры. Боюсь, как бы шрама не осталось…

– Я волку тоже пол-лапы отрубила, а этой скользкой мерзости – все щупальца!

– Шаману Меркиту не велик урон, он своему волку мигом новую лапу отрастит. Мерзость же прозывается «восьминог», проживают они среди холодного моря за правью. Если его кровь черную собрать раньше, чем умрет, получится страшная отрава! Но если ее иссушить, порошок собрать и самую малость добавить в мазь – лечит поясницу лучше всякого снадобья! Дива я не вижу тут. Другое меня гложет… – Настасья Васильевна задумалась, как будто сомневалась, стоит ли мне говорить, но потом решилась. – Видишь, Нюта, чтобы шамановы духи пришли в Слободку, кто-то должен был им путь открыть. Хорошо, что вы сюда вернулись ночевать, все спокойнее. Ты иди, отдыхай. – Она поднялась со скамьи, стала перебирать горшочки со снадобьями и тихонько бормотала, что настают последние времена и хорошего ждать нечего…