Движение

Вестминстерский дворец

25 июня 1714

Палату уведомили, что секретарь Компании Южных морей явился.

Будучи вызван, он представил палате книгу, содержащую протоколы заседаний совета директоров Компании Южных морей касательно асиенто, вкупе со всеми распоряжениями, указаниями, письмами и донесениями, полученными директорами либо советами директоров в отношении оного. Затем он удалился.

Было зачитано заглавие книги.

Постановили: упомянутую книгу предоставить членам палаты для ознакомления.

От Даниеля Уотерхауза

Королевское общество

Крейн-корт

Лондон

Мистеру Еноху Рооту

Таверна «Терновый куст»

Бостон 25 июня 1714

Мистер Роот, простите, что пользуюсь варварским приспособлением, карандашом. Ибо я пишу эти строки за чашкой кофе в кофейне Уагхорна, которая, как Вам, возможно, известно, примыкает к кулуарам палаты лордов.

Из сказанного Вы можете заключить, что меня со всех сторон теснят представители племени двуногих паразитов, называемые лоббистами. Возможно, Вы даже тянете себя за рыжую бороду, гадая, не подался ли в лоббисты я сам. То, что я пишу письмо, а не одолеваю хорошо одетых джентльменов притворно-заинтересованными вопросами о здоровье их детей, должно рассеять Вашу тревогу. Меня привела в Вестминстер необходимость выступить в комитете по долготе, а задержала здесь надежда (как оказалось, тщетная) дождаться, когда палата лордов завершит прения, и перекинуться словцом с одним из её членов. Так что, может быть, я всё-таки лоббист.

Я пишу Вам, потому что хочу обратиться к сыну. Может показаться, что это слишком окольный путь. И впрямь, я часто посылаю ему поздравления с днём рождения и краткие отеческие проповеди в письмах к моей дорогой супруге. Несколько месяцев спустя приходят листки, исписанные крупным корявым почерком и едва читаемые из-за клякс — свидетельство, что Благодать передаёт мальчику мои послания. Почему же в таком случае я адресую письмо не ей, а мистеру Еноху Рооту в таверну «Терновый куст»? Потому что мысли, которые я хочу внушить сыну, нелегко облечь во фразы, понятные мальчику его лет.

Все, изучавшие биографию человека, в честь которого получил имя мой сын, то есть Готфрида Вильгельма фон Лейбница, знают, что ребёнком он некоторое время не имел доступа в библиотеку своего отца. Некий лейпцигский дворянин, узнав о столь вопиющей несправедливости, вступился за мальчика и уговорил мать открыть маленькому Готфриду двери библиотеки. Менее известно, что этим загадочным дворянином был Эгон фон Хакльгебер — современник могущественного и жестокого Лотара фон Хакльгебера, сделавшего Дом Хакльгеберов таким, каков он теперь. Не вдаваясь в описание Лотарова малоизвестного «сводного брата» Эгона, скажу лишь, что он очень походил на Вас, Енох. Эгон исчез вскоре после окончания Тридцатилетней войны; считается, что его убили разбойники.

Сейчас в Бостоне живёт мальчик Годфри Вильям, которого вскоре может постигнуть та же участь, что Готфрида Вильгельма шестьдесят лет назад, а именно: его отец умрёт, а мальчик останется на попечении матери, любящей, но чрезмерно склонной прислушиваться к советам учителей, соседей, пасторов и прочая. Я немало прожил среди пуритан вообще и бостонских пуритан в частности, поэтому знаю, что они скажут: «Запри библиотеку». Или, поскольку библиотеку я оставил весьма скудную: «Внушай мальчику, что его отец был безобидный чудак (вроде нашей соседки Матушки Гусыни), который по собственной глупости уплыл за океан, где его постиг предсказуемый, а посему вполне заслуженный конец. Конец, которого маленький Годфри сможет избежать, если будет сторониться отцовских фанаберий». Иными словами, Благодать даст мальчику всю нужную ему пищу при условии, что в ней не будет философского душка.

Я поручаю Вам, Енох, спасти мальчика. Да, я сознаю, что возложил на Вас тяжёлое бремя. Однако здесь грядут важные события. Чтобы помочь Вам в Вашей трудной роли, я буду время от времени присылать письма, подобные теперешнему, чтобы Вы за несколько минут прочли то, что я сделал за несколько недель. Если показать их Годфри, когда он подрастёт, они, возможно, развеют заблуждения касательно здравости моих намерений и ума, внушенные мальчику его собратьями-колонистами. Не исключено, что в ближайшие месяцы мне некогда будет писать — даже как сейчас, карандашом, в спешке. Весьма велик шанс, что за это время я встречусь с отравленным кинжалом, дубинкой грабителя, шпагой придворного или верёвкой Джека Кетча. Я даже могу (как ни маловероятным это представляется) умереть своей смертью.

…Меня только что на несколько минут отвлёк один знакомец, мистер Тредер. Он мечется по кофейне Уагхорна, как ласточка, у которой ветром сдуло гнездо. Большая часть его энергии направлена на палату лордов, где сейчас обсуждают пропавшие деньги асиенто (если Вы ещё не слышали об этом скандале, загляните в любую газету, доставленную тем же кораблём, что и моё письмо). Однако он улучил несколько минут, чтобы с притворным участием осведомиться о здоровье сэра Исаака. Прошло две недели с тех пор, как сэра Исаака, прибывшего в палату общин для разговора о долготе, хитростью заманили в Звёздную палату на обсуждение вопросов, связанных с Монетным двором, и довели до нервного срыва. Ходят самые разные толки о природе и тяжести его болезни; мистер Тредер только изложил мне их все, пристально изучая моё лицо. Уж не знаю, что он там прочёл, а на словах я посоветовал ему не верить ни одной сплетне. На самом деле Ньютон уже у себя дома на Сент-Мартин-стрит и быстро идёт на поправку. Сегодня я выступал в комитете о долготе от его имени не потому, что сэр Исаак настолько болен, а потому, что он наотрез отказывается ехать в парламент — гнездилище скорпионов, аспидов, иезуитов и прочая, и прочая. Если Ньютон вновь вступит под эти своды (а такое случится, только если его вынудят, например, если будет объявлено испытание ковчега), он уже не явится наивным и безоружным, как две недели назад. Нет, он придёт в полном облачении гренадера, то есть обвешанный гранатами, как яблоня — яблоками.

Вы будете потрясены, узнав, что здесь, в кофейне Уагхорна, спорят на деньги. Лоббисты уже долоббировали друг друга до полного изнеможения, а лорды бессовестно продолжают дискутировать за закрытыми дверями, так что лоббистам остаётся лишь предаваться порокам, чтобы хоть как-то скоротать время. Выпив весь алкоголь и выкурив весь воздух в кофейне, они теперь заключают пари. Деньги, принесённые сюда с честным намерением подкупить законодателей, идут, страшно сказать, на ставки.

Когда я начинал письмо, они спорили, добьётся ли виконт Болингброк своей главной цели, то есть убедит ли он Тайный совет назначить испытание ковчега. Однако клочки бумаги и обрывки слухов, проникающие из палаты лордов, наводят на мысль, что дела Болингброка плохи. Под вопросом само его существование; великолепный гамбит с ковчегом пришлось отодвинуть в сторону и сосредоточить все усилия на том, чтобы отразить обвинения, связанные с асиенто. Те, кто час назад ставил на испытание ковчега, уже простились со своими деньгами и теперь, в надежде вернуть потерянное, бьются об заклад, что её британское величество назначит перерыв в работе парламента, дабы спасти статс-секретаря от отставки, а Компанию Южных морей — от неизбежного краха.

Двери палаты лордов отворились. Я прерываюсь и закончу, когда смогу. Деньги переходят из рук в руки. Ко мне направляется Лоствител.

…Пишу на колене, сидя на набережной Темзы и свесив ноги над водой. Я примерно девяносто девятый в очереди из ста человек, ждущих лодку у Вестминстерской пристани. Остальные девяносто девять осуждают меня за мальчишество, но, как старший в очереди, я пользуюсь некоторыми привилегиями — например, могу сидеть.

Я так далеко от её начала, потому что задержался в кофейне Уагхорна побеседовать с графом Лоствителским и мистером Тредером, который прилип к нам, как пиявка, и не желал отставать. Он не единожды отметил, что, втёршись в нашу компанию, возобновляет связь, возникшую в январе в Девоне. И впрямь, там я впервые обратил на себя вниманием мистера Тредера, поддержав созданное Лоствителом товарищество совладельцев машины для подъёма воды посредством огня и тем причинив определённый ущерб мистеру Тредеру, поскольку (удивительное дело!) некоторые его клиенты поддались на мои уговоры и вложили деньги в упомянутый проект. То было лишь первое расстройство, внесённое мною в доселе упорядоченную жизнь мистера Тредера. Затем последовали взрывы, споры о политике, письма от русского царя и прочие забавности, сделавшие меня неотъемлемой и пугающей частью его существования.

С Серебряными Комстоками у меня давняя и крайне неоднозначная связь, однако нынешнее поколение сочло возможным назначить меня другом семьи. Посему впредь я буду именовать графа Лоствителского Уиллом Комстоком. Он подтвердил то, что уже было ясно по заключаемым пари: у Болингброка и тори сегодня дурной день. Маркиз Равенскар исхитрился (путём интриг и махинаций столь сложных, что мой усталый ум отказывается их вспомнить, а старческая рука — воспроизвести на бумаге) буквально вызвать секретаря Компании Южных морей на ковёр. Секретарь явился в палату общин несколько часов назад и привёз книгу — собрание всех документов касательно асиенто. Для тори она — зажжённая граната, для вигов — золотое яблоко. Весь день книга кочевала из палаты в палату — обе партии изо всех сил пытаются отправить её туда, где она причинит наименьший либо наибольший вред. Государственные мужи зачитывают её вслух. Ничто в ней не объясняет, куда исчезли деньги от работорговли. Это возлагает бремя ответственности на Болингброка, в чью честность изначально не верил никто, включая его сторонников.

Заметьте, что вчера палата общин объявила награду в сто тысяч фунтов тому, кто выдаст властям Претендента, буде тот отважится ступить на английскую почву. Таким образом, Фортуна, благоволившая к Болингброку две недели назад, сейчас от него отвернулась.

Таковы новости. Признаюсь, я не очень внимательно слушал юного Уилла, так занятно было наблюдать за физиономией мистера Тредера. Обычно она не выражает ничего, но сегодня стала ареной противоборствующих страстей, какие не изобразить даже ван Дейку. Мистер Тредер — тори, и ему больно видеть поражение своей партии; как денежный поверенный он в ужасе, что грязное бельё Компании Южных морей перетрясают на людях. И всё же, когда Уилл сказал, что испытание ковчега откладывается на неопределённый срок, мистер Тредер просиял, как если бы камень свалился с его души. В последние две недели он одолевал меня неурочными визитами и торопливыми записками, пытаясь выяснить, как продвигается расследование виконта Болингброка касательно Монетного двора. Статс-секретарь её британского величества хочет, как всем известно, дискредитировать вигов, однако мистер Тредер непонятным образом встревожен его действиями. Когда Уилл поведал, что в ближайшие два месяца ковчегу ничего не грозит, лицо мистера Тредера озарилось, как вырезанная тыква, когда в неё поставят свечу. Он немедля откланялся и поспешил в Сити.

Мы с Уиллом оба это заметили. Однако Уилл воспитан лучше меня и не судачит о людях у них за спиной. Он сменил тему, вернее, ловко перевёл её в другую плоскость, бросив: «Мистер Тредер и думать забыл бы о состоянии рынка, если бы герцогиня Йглмская добралась до его горла». Я спросил, с какой стати Элизе душить престарелого денежного поверенного. Уилл ответил, что они с Элизой недавно встречались по поводу Тов. совл. маш. для под. вод. поср. огн., и он вскользь упомянул, что машина может стать заменой рабскому труду, чем спровоцировал герцогиню на гневную речь о гнусности рабства, Компании Юж. м. и тех, кто, подобно мистеру Тредеру, вкладывает в неё средства. Я старался в разговорах с Элизой не упирать на эту сторону дела, дабы она не сочла, что я играю на её общеизвестной ненависти к работорговле. Однако со слов Уилла понятно, что тема не оставила герцогиню равнодушной. Глядя на последние злоключения Комп. Юж. м., она должна была увериться, что её вложения в Т.С.М.П.В.П.О. разумны и служат благому делу. Уилл ничего на сей счёт не сказал, хотя подмигнул, давая понять, что вложения имели место, после чего вновь сменил тему и вежливо полюбопытствовал, как продвигается логическая машина. Я, разумеется, не преминул ввернуть, что нам не помешали бы финансовые вливания. Уилл, словно того и ждал, ответил, что, возможно, сумеет меня порадовать. Он вручил мне письмо от Элизы, допил кофе и учтиво откланялся.

Глядя вверх по течению, я вижу флотилию лодок, привлеченных длинной очередью нетерпеливо переминающихся господ. Посему закончу кратко. Я распечатал Элизино письмо. Из него выпала записка, в которой Элиза скрепя сердце отзывается об Уилле как о «хорошем тори» и сообщает, что они пришли к соглашению. Это само по себе было бы приятным известием, но ещё лучше оказался второй документ: расписка золотых дела мастера, выданная домом Хакльгеберов на имя вашего покорного. Денег хватит, чтобы поддерживать работу Клеркенуэлл-корта в течение недели, и я льщусь надеждой, что, когда они кончатся, за первым вливанием последуют другие. До исхода двух недель мы сможем установить в Брайдуэлле три органа для набивки карт; Ханна Спейтс уже учит товарок, как на них работать.

Очередь ожила, как согревшаяся на солнце змея, и скоро я смогу сесть в лодку; меня ждёт дело совершенно иного свойства.

…Вновь кофейня — на этот раз в Уорвик-корте, за Олд-Бейли, рядом с Коллегией врачей. Публика — наполовину судейские, наполовину — эскулапы; не могу сказать, кто из них мне сильнее неприятен. Впрочем, нуждайся я в юридической или медицинской помощи, я запел бы по-иному.

Оказавшись в начале очереди, на которую жаловался выше, я взял лодку до пристани Блэкфрайерс и оттуда до Олд-Бейли. Там как раз закончилось заседание Сессионного суда, поэтому было ещё более людно, чем в парламенте. Я отыскал взглядом человека, который на две головы возвышался над толпой, и, пробившись ближе, как всегда, обнаружил господина Кикина где-то на уровне его живота. Русский взглядом дал понять, что я опоздал. Мы обменялись приветствиями, и он зашагал во двор, где осуждённые, их друзья и недруги стояли под открытым небом, беззащитные перед дождём и законом. Таким образом, Кикин двигался в противоток толпе, вышедшей с заседания, раздвигая её своим телохранителем, как тараном. Помедли он хоть немного, я бы посоветовал выждать, пока народ рассеется, а воздух станет чище. В толпе перед Олд-Бейли легко подцепить тюремную лихорадку, которая передаётся от арестантов, отделённых лишь деревянной загородкой, зрителям, а от тех — остальным лондонцам. Я опоздал и потому оказался перед выбором: идти за Кикиным, несмотря на риск подхватить заразу, или остаться одному среди людей, не менее опасных, чем те осуждённые, которых приставы гнали назад в тюрьму. Я выбрал первое и с трудом пробился через толчею во двор.

Там давка была поменьше, и я вздохнул свободнее. Последние недели стояла сушь, так что во дворе было не столько грязно, сколько пыльно. Жаровни, на которых нагревали клейма, ещё не остыли; мне хотелось верить, что едкий угольный дым прогоняет ядовитые миазмы, вызывающие тюремную лихорадку. Я встал рядом, читая раскаленные докрасна буквы: V — вагабонд, Т — тать, и поглядывая, куда направится господин Кикин. Зрители, как я уже упомянул, по большей части разошлись, только у деревянной загородки, отделяющей преступников, ещё толпились родители, дети, друзья, мужья и жены осуждённых. Они совали в скованные, шершавые руки кошельки, хлеб, яблоки и тому подобное. Приставы, гнавшие преступников к воротам Януса, не мешали тем брать дары, зная, что содержимое тощих кошельков скоро перекочует в их собственные карманы. Материальными приношениями дело не ограничивалось: не меньше было поцелуев, рукопожатий, слёз и обещаний любви до гроба, особенно в случае тех, кто получил билет на Тайберн. Я не стану подробнее описывать увиденное и услышанное под предлогом несущественности для моего рассказа; на самом деле словами этого не передать.

В юго-восточном углу двора, у ворот Януса, стояли люди, которые не плакали и не совали преступникам кошельков. Издали их легко было принять за зевак. Однако, подойдя (вслед за господином Кикиным) ближе, я приметил их лица: напряжённые, как у кота, который вот-вот прыгнет на зазевавшуюся пташку. Они не просто глазели, они трудились также сосредоточенно, как покойный мистер Гук, когда тот изучал под микроскопом анималькулей. Некоторые преступники входили в ворота, не видя и не слыша ничего вокруг; их люди у входа старались разглядеть и запомнить. Другие, лучше знакомые с обычаями воровского подполья, узнав поимщиков, закрывали лица рукавом или даже входили в ворота, пятясь задом наперёд. Некоторые поимщики не чурались детского, но вполне действенного трюка — выкрикивали: «Джек! Боб! Том!» Кто-нибудь из преступников непременно оглядывался, давая возможность запомнить его бородавки, шрамы, отсутствующие зубы и тому подобное.

Поимщиков не занимали лишь те преступники, которых осудили на казнь. Остальные имеют шанс выйти из Ньюгейта живыми и вернуться к прежнему ремеслу. Запомнив такого человека в лицо, поимщик может вновь его задержать и выдать правосудию. Не важно, совершил ли тот новое преступление: судьям нужны обвиняемые, поимщику — деньги.

Шон Партри выделялся среди поимщиков возрастом (я предположил бы, что ему за пятьдесят) и, хочется сказать, достоинством. У него густые волосы, лишь слегка поредевшие на макушке, светлые с сединой, и зелёные глаза. Зубы хорошей работы, но он их обычно не показывает. Фигура ладная — редкость среди людей, которые по роду занятий большую часть времени просиживают в кабаках. Однако иллюзия, будто мистер Партри в хорошей физической форме, рассеивается, стоит ему сделать шаг: он немного хромоват, немного колченог, суставы плохо гнутся, да к тому, судя по частым охам и гримасам, ещё и болят.

Партри не смотрел нам в глаза и вообще не подавал виду, что нас заметил, пока последний из осуждённых не вошёл в ворота. После этого он довольно бесцеремонно принялся допрашивать нас, кто мы такие, по чьему поручению действуем и почему хотим столько всего узнать про Джека-Монетчика. Поначалу Партри держался равнодушно, почти враждебно, и лишь когда мы начали отвечать по существу, сменил гнев на милость и даже разрешил господину Кикину угостить его выпивкой в кабаке. Он неплохо осведомлен в политике и выказал интерес к моему участию в сегодняшних парламентских событиях.

Я рассказал о взрыве в Крейн-корте и перечислил тех, кто мог быть намеченной жертвой: мистер Тредер, сэр Исаак, Анри Арланк и ваш покорный. Партри сказал по нескольку слов о каждом, верно угадав, что Арланк — гугенотская фамилия. Особенно заинтересовал его Ньютон, что, впрочем, вполне объяснимо: сэр Исаак в борьбе с монетчиками нередко прибегает к услугам поимщиков; возможно, самому Партри когда-нибудь перепало от него наградных денег. Куда меньше любопытства вызвал у нашего нового знакомца рассказ Кикина о поджоге русского корабля в Ротерхите. Партри считает, что за эту работу Джеку заплатили шведы или другие иностранные агенты, поэтому история мало что проясняет в Джековых мотивах. То, что он вообще потрудился вникнуть в услышанное и быстро сделал вывод, произвело на меня благоприятное впечатление. На Кикина, судя по всему, тоже. Мы спросили Партри, сможет ли он быть нам полезен, и услышали в ответ, что да, вероятно, хотя не слишком скоро. «У меня свои методы», — добавил он, объясняя, почему сумеет что-либо сообщить только ближе к пятнице, тридцатого июля. Кикин впал в отчаяние. Партри напомнил, что переговоры о вознаграждении, вероятно, займут не меньше времени, после чего ушёл.

Дальше в нашей беседе наступил небольшой перерыв, потому что Кикин не любит надолго задерживаться в одном месте. Мы расплатились и двумя кварталами дальше отыскали кофейню, где я сейчас и пишу это письмо. Кикин недоумевал, как Партри перешёл от расплывчатого «не слишком скоро» к конкретной дате тридцатое июля. Я спросил озадаченного русского, не припомнит ли тот, какое событие имеет быть в тот день.

Наконец Кикин вытащил тетрадку, в которой записывает намеченные встречи, и, долистав до тридцатого июля, увидел чистую страницу с единственной записью: «Висельный день». То есть он, зная, что улицы будут запружены, не назначил на тридцатое число деловых свиданий.

— Несколько человек осудили за изготовление фальшивых денег, — объяснил я. — Тридцатого на Тайберне их повесят не до полного удушения, выпотрошат и четвертуют. Возможно, монетчики что-нибудь знают о Джеке, но боятся его, поэтому сейчас ничего не скажут. Однако ближе к тридцатому страх перед Джеком Кетчем пересилит страх перед Джеком Шафто. В эти-то дни человек вроде Шона Партри может склонить их к откровенности обещанием некоторых послаблений.

— Партри в силах выхлопотать помилование? — изумленно воскликнул Кикин, готовый возмутиться несовершенством нашей юридической системы.

— Нет. Но если мы дадим Партри денег, он может заплатить Джеку Кетчу, и тот постарается, чтобы осуждённый умер быстро и уже не чувствовал, как его потрошат.

— Чудная страна, — заметил Кикин. Мне нечего было возразить.

Кикин в ужасе, что ответы будут так нескоро. Думаю, он мысленно прикидывает, за какой срок галера, стоящая сейчас в доке мистера Орни, успеет сделать рейс в Санкт-Петербург и привезти оттуда русского графа с поручением отрешить Кикина от должности и доставить на родину в кандалах.

Я сказал, что у меня готовы золотые карты для отправки с галерой. Кикин заметно повеселел и объявил, что немедля отправится за ними. Он ушёл, а я жду доверенного человека, который отнесёт Элизину расписку золотых дел мастера моему банкиру Уильяму Хаму в Сити. Так я и сижу, чужак в чудной стране, и гадаю, как я сюда попал и к чему мне готовиться.

8

25 июня, пятница, 13-й год правления королевы Анны (лат.).