Движение

К тому времени Брейтвейт и все французы, за исключением одного, наполовину вытащили шпаги — сработал приобретённый рефлекс. Иезуит сунул руку в прорезь на груди сутаны.

— Отец де Жекс, — объявил Иоганн, — что бы у вас там ни было, оно не понадобится.

Де Жекс опустил руку. Иоганн взглядом удостоверился, что в ней ничего нет.

— Это не потасовка, а дуэль. Вас, падре, я попрошу остаться — сперва в качестве секунданта Брейтвейта, затем — дабы совершить над ним последний обряд. Мой секундант — кто-нибудь из джентльменов у меня за спиной, мне всё равно который, предоставляю им разобраться самим. Если во время дуэли меня убьёт упавший на голову метеорит, они передадут матушке мои извинения.

Иоганн подозревал, что изрядно позабавился бы, наблюдая за лицами Смита и Джонса в продолжение своей речи, но, зайдя так далеко, не мог оторвать взгляд от лица Брейтвейта, пока тот не перестанет дышать. Де Жекс бросил несколько слов, и все остальные вдвинули шпаги в ножны. Затем он сказал что-то Брейтвейту, но тот продолжал стоять, как в столбняке, с наполовину обнажённой шпагой.

— Брейтвейт! Как дворянин я имею право потребовать, чтобы вы защищались тем оружием, которое постоянно таскаете при себе; соблаговолите обнажить его приличествующим джентльмену образом!

— Может быть, завтра на рассвете…

— И где вы будете к тому времени? В Праге?

— Настоящие дуэли не назначаются в такой спешке…

— По-моему, уже светает, — объявил Иоганн, сам не зная, на каком языке говорит. Он сделал шаг вперёд, вынудив Брейтвейта обнажить шпагу. — Закат и рассвет в это время года почти сливаются в поцелуе, и я вечно их путаю.

Брейтвейт с помощью де Жекса сумел избавиться от ножен и перевязи. Он принял такую же стойку, как Иоганн, но странно вывернул руку на английский манер. Де Жекс отступил. Брейтвейт уже загнал себя в угол тем, что стоял спиной к сцене. Иоганн сделал шаг. Брейтвейт поднял шпагу. Иоганн отвёл её кинжалом, приставил рапиру к солнечному сплетению Брейтвейта, вонзил на шесть дюймов и потянул рукоять вниз. Затем он вытащил клинок, повернулся и пошёл к дворцу, где дожидались его мать и возлюбленная. «И никакой неловкости», — проговорил он.

Даниель Уотерхауз вынул из нагрудного кармана носовой платок, обернул им ладонь и взял за рукоять кинжал убийцы, который внесли в комнату (буфетную, примыкающую к апартаментам принцессы Каролины) на серебряном подносе, словно закуски. Даниель приблизил лезвие к свече, разрезав струю тёплого воздуха в нескольких дюймах от пламени, потом чуть приблизил к нему лицо, легонько потянул ноздрями, отпрянул и отвернулся. Кинжал он положил обратно на поднос, а платок скомкал и бросил в негорящий камин.

Теперь Иоганн тоже почувствовал запах — смолистый, неуловимо знакомый.

— Никотин, — сказал Даниель.

— Впервые о таком слышу.

— И тем не менее сейчас он в вас есть, если вы в последние несколько часов курили трубку.

— Так вот что он мне напомнил! Старую трубку, которую никогда не чистили!

— Это вытяжка из табачных листьев. Когда я был в ваших летах, среди некоторых членов Королевского общества распространилась мода — получать этот яд и испытывать его на мелких животных. Он растворяется в масле. Горький.

— Вы пробовали?!

— Нет, но те, кто пробовал, неизменно отмечали его горечь до того, как переставали дышать.

— Как он действует?

— Как я сказал: жертва перестаёт дышать. А перед тем недолгое время бьётся в конвульсиях.

— Так было с псом, пока я на него смотрел. Затем я устремился в погоню за вторым убийцей. Он добежал до канала и прыгнул в воду, спасаясь от нас. Глубина там по грудь, и он уже искал, где выбраться на другой берег, как вдруг остановился и ушёл под воду. Вытащили мы его ужё мёртвым.

— Текла ли из его лёгких вода?

— Сейчас, когда вы спросили, я припоминаю, что нет.

— Он не утонул, — сказал Даниель. — Если вы внимательно осмотрите тело, то найдёте место, где убийца царапнул или просто задел кожу кинжалом.

Он упёрся руками в стол с двух сторон от подноса и вгляделся в оружие.

— Яд изготовлен превосходно и растворён в каком-то лёгком жиру, вроде китового. При попадании на кожу никотин проникает в капилляры, а оттуда, за несколько секунд, в лёгкие. Когда вы курите трубку, вы чувствуете прилив бодрости, за которым наступает блаженный покой. Это лишь отзвук никотинового отравления. Если бы вас укололи этим кинжалом, вы расслабились бы настолько, что просто позабыли бы дышать и утонули в воздухе. Каждая ваша затяжка — прообраз смерти.

— Ужасно… мне захотелось выкурить трубочку, просто чтобы унять нервы.

— Мистер Гук экспериментировал с индийской коноплёй, которая как раз помогла бы от ваших симптомов. Увы, её трудно достать.

— Я наведу справки. Странно. Пока всё происходило, сознание моё было ясно, чувства — обострены, как никогда в жизни. Теперь я сижу здесь, и мне страшно.

— Мне тоже было бы страшно, если бы герцогиня Аркашон-Йглмская так меня выбранила.

— Вы слышали с такого расстояния?

— В Версале французский король подскочил с постели, думая, что в Германии началась война.

— Да, правда, я никогда не видел матушку в таком гневе. Она и впрямь запретила мне драться на дуэлях. И я обещал. Но…

— Вы удачно выбрали время, — заверил его Даниель. — Физическое насилие — метод, к которому я не прибегаю ни для каких целей. Риск невероятно велик, и человек с моим складом ума, видящий опасность даже там, где её нет, всегда найдёт повод обратиться к иным средствам. Вы молоды и…

— Глуп?

— Нет, просто не так остро чувствуете опасность. Когда, бог даст, вы доживёте до сорока, вы будете просыпаться в холодном поту, вспоминая всё так ясно, как будто это произошло только что, и восклицать: «О Боже, я никогда не поверю, что дрался на дуэли!» По крайней мере, так я надеюсь.

— Почему вы надеетесь, что я буду плохо спать по ночам?

— Потому что я сам, хоть и не прибегаю к насилию, достаточно его видел. Не все, кто действует таким образом, дурные или глупые люди, только большая их часть. Остальные применяют его нехотя, когда другие средства исчерпаны, как вы сегодня. Ваша матушка поймёт это и успокоится. Но, как человек, вдыхающий табачный дым, вы сегодня умерли маленькой смертью. Советую не развивать в себе пагубную привычку.

— Совет хорош, и я вам за него признателен. И ещё раз спасибо, что помогли нам спасти принцессу Каролину. Уверен, она вас вознаградит.

— Я охотно обойдусь без наград и благодарностей, если мне позволят вздремнуть.

— Вы можете вздремнуть в карете, доктор Уотерхауз, — произнес женский голос, осипший, как от долгого крика.

Иоганн и Даниель, подняв глаза, увидели в дверях Элизу. Она выглядела заметно спокойнее.

— Сударыня, — со вздохом отвечал Даниель, — из уст любой другой женщины я воспринял бы это как шутку, но из ваших, боюсь…

— Всем известно, что вас оставили в Ганновере по причине болезни, не позволившей вам пуститься в трудное путешествие…

— Спасибо, что напомнили, сударыня, а то я совсем забыл про свою немощь…

— Ожидается, что вы поедете без спешки, в сопровождении сиделки. Вот она.

Элиза вошла в комнату, за ней — молодая женщина в строгом платье. Голова её была обмотана белой тканью, скрывавшей волосы и большую часть лица; такой убор, хоть и немодный, был не редкостью в те времена и в тех странах, где почти каждый рано или поздно заболевал оспой и некоторые возвращались к жизни совершенно обезображенными.

— Это Гертруда фон Клотце, дама из благородного брауншвейгского рода. Она перенесла тяжёлую болезнь и решила посвятить остаток жизни уходу за страждущими.

— Воистину благородная дама. Я чрезвычайно польщён, мадемуазель, — сказал Даниель, ловко обходя тот факт, что перед ним стояла принцесса Каролина.

— Фрейлейн фон Клотце будет сопровождать вас до самого Лондона.

— А когда очаровательная Гертруда вернётся назад? — спросил Иоганн, оправившись наконец от превращения своей возлюбленной в закутанную до глаз сиделку. Он шагнул было вперёд, но был остановлен её взглядом. — Без сомнения, семья будет по ней скучать.