Анафем

— О чём ты? — спросил я.

— Ты вместе с другими эдхарианцами пытаешься выстроить теорику инопланетного корабля, — сказал он. — Теорику, которую пришельцы освоили давным-давно, раз они построили корабль и прилетели на нём со звёзд. Мой вопрос: одна ли это теорика?

— В смысле, инопланетная и наша?

— Да. Я вижу мел на твоей стле, фраа Эразмас, от уравнений, которые ты писал после ужина. Писал ли двухголовый восьмирукий инопланетянин то же уравнение на своём эквиваленте грифельной доски на другой планете тысячу лет назад?

— Я уверен, что у инопланетян другая форма записи… — начал я.

— Ясное дело!

— Ты говоришь, как Ала.

— Может быть, они обозначают умножение квадратиком, а деление — кружочком, или как-то ешё, — продолжал Арсибальт, с досадой закатывая глаза, потом нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня думать быстрее.

— А может, они не пишут уравнений, — сказал я. — Может, они доказывают теоремы музыкой.

Предположение было не такое уж дикое, ведь и мы в своих песнопениях делали что-то подобное; целые ордена инаков именно так и занимаются теорикой.

— Вот теперь мы уже к чему-то подбираемся! — Арсибальта так взволновали мои слова, что я о них пожалел. — Положим, теорический метод пришельцев и впрямь, как ты говоришь, основан на музыке. И, может быть, доказательство заключается в том, что получился гармонический аккорд или приятная для слуха мелодия.

— Слушай, Арсибальт, тебя куда-то несёт…

— Будь снисходителен к другу и фраа. Думаешь ли ты, что каждому уравнению, которое ты и другие эдхарианцы вывели на доске, у инопланетян в их системе имеется соответствие? Утверждающее то же самое — ту же истину?

— Если бы мы так не думали, то не могли бы заниматься теорикой. Но послушай, Арсибальт, мы говорим о давно известном. Кноус это увидел. Гилея поняла. Протес формализовал. Пафлагон об этом думал — потому его и призвали. Чего сейчас обсуждать? Я устал. Ещё чуть-чуть стемнеет, и я пойду спать.

— Как мы будем общаться с инопланетянами?

— Не знаю. Предполагалось, что они учат наш язык, — напомнил я.

— А если они не могут говорить?

— Минуту назад они у тебя пели!

— Не занудствуй, фраа Эразмас. Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Может, и понимаю. Но уже поздно. Я до трёх часов ночи говорил о плазме. И вообще, кажется, уже достаточно стемнело. Я иду спать.

— Выслушай меня. Я хочу сказать, что мы можем общаться с ними через протесовы формы. Через теорические истины. То есть в Гилеином теорическом мире.

— Как я понимаю, тебе нужен предлог, чтобы забаррикадироваться во владении Шуфа за стопкой старых книг и уйти в это дело с головой. Чего тебе от меня надо? Разрешения? Благословения?

Он пожал плечами.

— Ты у нас местный эксперт по инопланетному кораблю.

— Ладно. Отлично. Валяй. Я тебя поддержу. Скажу всем, что ты не псих…

— Спасибо!

— …если ты поможешь разрешить загадку, которая меня сейчас мучает.

— Какая же загадка тебя мучает, фраа Эразмас?

— Почему милленарский матик как будто светится?

— Что?

— Посмотри, — сказал я.

Арсибальт повернулся и задрал голову. Утёс тысячелетников светился малиново-алым. Раньше за ним такого не водилось.

Конечно, мы часто видели тамошние огни, а в ясную погоду стены матика иногда вспыхивали в свете заката, как тогда, когда мы с Ороло смотрели на них во время аперта. В последние несколько минут, пока сгущались сумерки, я приметил алое свечение и думал, что сейчас происходит то же самое. Но теперь солнце село окончательно. Да и свет был каким-то дробным, искристым. Совсем не того оттенка, как от солнца.

И шёл он с неправильный стороны. Закат озарил бы матик и гору с запада: светились бы стены и склон. Непонятный алый свет заливал крыши, парапеты, башни. Всё остальное лежало во тьме. Как будто какой-то летательный аппарат завис над матиком и направил на него прожекторы. Но в таком случае аппарат висел так высоко, что мы его не видели и не слышали.

Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.

Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, не обязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть… это мог быть только инопланетный корабль!

Зазвучали возгласы и даже редкие аплодисменты. Присмотревшись к милленарскому матику, я увидел, что из-за его стен поднимается столб дыма. В первый миг у меня перехватило дыхание: я подумал, что лазер поджёг матик! Что это луч смерти! Потом я всё-таки пришёл в себя и сообразил, что такого быть не может. Чтобы что-нибудь сжечь, нужен инфракрасный лазер, излучающий тепло. Этот лазер по определению был не инфракрасный, раз мы видели его свет. Дым шёл не от горящих зданий. Тысячелетники разложили костры и бросали в них траву или что-то другое, наполнявшее пространство над матиком дымом и паром.

Нельзя увидеть лазерный луч в вакууме или в чистом воздухе, но частички дыма или пыли рассеивают часть света во всех направлениях, так что луч проступает в виде светящейся прямой линии.

Сработало. Мы не могли видеть большую часть многотысячемильного луча, однако дым от костров позволил различить его на последних сотнях футов и сообразить, откуда идёт свет.

И конечно, у меня было нечестное преимущество, поскольку я знал плоскость орбиты инопланетного корабля — перед какими неподвижными звёздами он должен проходить. Я поднял стлу, закрываясь от света из матика. Глаза привыкли к темноте, и я вновь различил звёзды.

И тут я увидел — как и ожидал — алую движущуюся точку в искристом ореоле от прохождения света через атмосферу. Я указал вверх. Все рядом со мной проследили мой жест и тоже нашли алый метеор. Луг затих, как собор во время анафема.

Метеор мигнул и погас. Алое свечение исчезло. Послышались редкие нервные хлопки, которые смолкли, так и не перейдя в овацию.

— Я чувствую себя идиотом, вспоминая, из-за чего тревожился и чего боялся всю жизнь, — сказал Арсибальт, глядя мне в лицо. — Теперь я понимаю, что бояться надо было другого.

Воко прозвонили в три часа ночи.

Никто не ворчал, что его разбудили. Никто всё равно не спал. Собирались медленно, с опозданием, потому что почти все несли книги и другие вещи на случай, если призовут их.

Стато назвал семнадцать имён.

— Лио.

— Тулия.

— Эразмас.

— Арсибальт.

— Тавенер.

И ещё несколько десятилетников.

Я вступил в алтарь, как тысячи раз, когда заводил часы. Но тогда я знал, что скоро фраа Ментаксенес снова откроет дверь. Сейчас я поворачивался спиной к тремстам людям, которых больше не увижу — если только их не призовут и не отправят туда же, в то неведомое место, что и меня.

Рядом со мною было несколько хорошо знакомых лиц и несколько чужих — столетники.

Стато умолк. Имён прозвучало так много, что я сбился со счёта и думал, что список закончился. Я взглянул на Стато, ожидая, что он перейдёт к следующему этапу актала. Примас словно окаменел. Потом он медленно заморгал и поднёс лист к ближайшей свече, как будто не мог разобрать написанное. Казалось, он вновь и вновь перечитывает одну строчку. Наконец, Стато с усилием поднял голову и посмотрел через алтарь на милленарский экран.

— Воко, — произнес он так хрипло, так что вынужден был прочистить горло и повторить: — Воко фраа Джад, милленарии.

Всё смолкло; а может быть, я ничего не слышал за шумом крови в ушах.

Ждать пришлось долго. Затем дверь в милленарском экране отворилась и в ней возник силуэт старого фраа. Мгновение тот стоял, ожидая, пока осядет пыль — дверь не открывали очень давно. Затем он выступил в алтарь. Кто-то притворил за ним дверь.

Стато произнёс несколько слов: официальное обращение к нам. Мы ответили, что явились на его зов. Инаки за экранами начали скорбный анафем прощания. Все пели от самого сердца. Тысячелетники сотрясали собор мощной басовой партией, такой низкой, что она не столько слышалась, сколько ощущалась. И от этого, больше чем от пения моих близких, деценариев, у меня зашевелились волосы на голове, защипало в глазах, а под носом стало мокро. Тысячники скорбели о разлуке с фраа Джадом и старались, чтобы он почувствовал это нутром.