Анафем

Повернув голову, я увидел то, что стало причиной переполоха: красный груз пронёсся в нескольких ярдах от шара с большой относительной скоростью: так быстро, что пройди он чуть «выше», не миновать бы столкновения. Всё произошло настолько стремительно, что никто не успел рвануть к грузу, заарканить его и остановить. Сейчас он летел между мною и шаром.

— Это реактор, — сообщил я, вглядевшись. Потом приказал скафандру: — Отсоединить захват.

«Захват отсоединён», — раздалось в наушниках.

Я выдал короткий импульс, чтобы оторваться от синего груза, и крикнул, что беру реактор на себя и чтобы кто-нибудь подобрал мой груз.

Реактор двигался так быстро, что я переключился на инстинкты, выработанные видеоигрой в Эльхазге. Я выдал боковой импульс, который, хоть и не решал задачу, замедлил скорость, с которой увеличивался разрыв между мною и красным грузом. Лица на дисплее гасли одно за другим, голоса доносились бессвязными обрывками. Я разобрал слова Арсибальта «…не та плоскость», подтвердившие мои собственные мысли: из-за небольшой погрешности при запуске реактор сейчас двигался по орбите с несколько иным углом наклонения.

Один голос, впрочем, слышался вполне отчётливо: «Тринадцать минут до линии видимости».

Я попробовал другой манёвр — неудачно — и с чувством, близким к панике, увидел, как реактор пронёсся в поле моего зрения. Через мгновение подо мной возник Арб, и я понял, что вращаюсь — видимо, рука нечаянно задела трекбол. Несколько секунд ушло на то, чтобы остановить вращение, а затем снова повернуться (уже медленно) и отыскать глазами реактор. Покончив с этим, я обернулся на шар. Он был пугающе далеко.

Когда я снова взглянул на реактор, то не увидел его: он затерялся в блеске Экваториального моря. Я дал задний ход, сбрасывая высоту, и красный кокон снова показался над горизонтом.

Никого из наших рядом не было. Они услышали, как я пообещал догнать реактор, и рассудили, что я справлюсь.

«Спокойно», — сказал я себе. Действуя медленно и правильно, я скорее вернусь к друзьям, чем если совершу три судорожных неудачных попытки. Я стабилизировался, чтобы реактор был низко в поле моего зрения и прямо впереди, а затем принудил себя тридцать секунд не дёргаться, а только следить за ним, проверяя, насколько его траектория отличается от моей.

Определённо ошибка в наклонении орбитальной плоскости. Чтобы скомпенсировать разницу, надо было включить движок, что я и сделал, но по ходу сбил большую полуось и ещё пару параметров так, что через десять минут сгорел бы в атмосфере. Следующие шестьдесят секунд ушли на то, чтобы их выправить.

Манёвры поворота плоскости наиболее энергоёмки.

Я не разрешал себе больше глядеть на шар. Отчасти боялся того, что увижу: моё убежище, мои друзья немыслимо далеко. А главное — это не имело значения. Без реактора, энергия которого нужна, чтобы расщеплять воду на водород и кислород, мы все через два часа задохнёмся. Если я струшу и вернусь к шару один, моё возвращение станет смертным приговором для всей ячейки.

Я приблизился к реактору, но в последнее мгновение меня занесло вбок. Я повернул, остановился («остановился» в данном случае означает, что мы с реактором не смещались друг относительно друга). «Три минуты до линии видимости», — объявил голос. Я совсем легонько тронул жёстик и увидел, что приближаюсь к реактору. Только бы получилось! Я заставил себя дышать медленнее.

Я не стал выбрасывать захват, а ещё несколько секунд маневрировал, чтобы ухватить волокна скелекистью. Когда мне это наконец удалось, я повернулся туда, где, по моим прикидкам, должен был находиться шар… и не увидел ничего. Вернее, увидел слишком много. Наша стратегия ложных целей сработала против меня. Я не мог отличить истинного от ложного. Примерно на одном расстоянии от меня были три шара — каждый не ближе, чем в десяти милях. Даже правильно угадав нужный, я бы не долетел до него за три минуты. А в случае ошибки не смог бы её исправить, потому что растратил бы всё топливо на полёт к ложной цели.

Попробуем взглянуть по-другому. Мы с реактором на стабильной орбите. Я дважды проверил расчёт, потому что от его правильности зависела жизнь — моя и моих друзей. Форма и размеры орбиты были таковы, что нам с реактором не грозило сгореть в атмосфере по крайней мере в ближайшие сутки-двое.

Что, если просто оставаться на ней? Кислорода было часа на два, но я мог сэкономить его, если немного успокоюсь. Я точно знал, что проблема в наклонении: угле между плоскостью, в которой вращались мы с реактором, и плоскостью экватора. У нас этот угол был чуть больше, чем у моих товарищей. Соответственно моя траектория пересекалась с орбитой ячейки номер 317 лишь раз в сорок пять минут, в двух точках по противоположные стороны Арба. Как те сломанные часы, которые дважды в сутки верно показывают время. Последний раз это произошло пятнадцать минут назад, когда реактор чуть не протаранил моих друзей и я устремился за ним вдогонку. С тех пор наши траектории расходились. Но довольно скоро они снова начнут сближаться. А через полчаса нас ждёт новое рандеву.

«Минута до линии видимости».

Главный вопрос: что думают мои друзья? Что они сейчас говорят в своей сетке? Я помнил фразу Арсибальта про неверную плоскость. Они, вероятно, с растущей тревогой наблюдали, как я уплываю прочь, и спорили, отряжать ли за мной спасателей.

Но не отрядили.Лио не отдал такого приказа. Более того, они преодолели соблазн включить дальнюю связь.

Будь это кто другой, я не мог бы читать их мысли, а они — мои. Однако моих друзей обучил и выпестовал Ороло. Они сообразили — наверняка быстрее, чем я, — что через сорок пять минут реактор появится с другой стороны Арба. Более того, они полагались на меня: верили, что я тоже это сообразил и буду действовать соответственно.

А что значит «соответственно»? Сохранять спокойствие и не менять орбиту. Пока я на ней, они знают где я. Если я начну дергаться, они не смогут предсказать моё местоположение.

Особых аварийных припасов у меня с собой не было, только одеяло из металлизированного полипластика (такое же, как выдали Ороло после анафема), прилепленное лентой к груди скафандра. Им предполагалось закрываться от солнца, чтобы чёрные скафандры не перегревались и системе охлаждения не приходилось работать на полную мощность, расходуя кислород. Я отлепил одеяло, развернул — довольно сложная работа, когда орудуешь скелекистями, — затем, как мог, накрыл реактор и поднырнул под краешек.

«Линия видимости установлена».

Теперь телескопы «Дабан Урнуда», если они смотрели в эту сторону, могли меня видеть, впрочем, только как соринку в туче отражателей, выброшенных двухсотракетным запуском.

Попробуем представить так: до «Дабан Урнуда» примерно четырнадцать тысяч миль. Из перигея вся планета для них — круглый пирог на расстоянии вытянутой руки. Из апогея — блюдце. Увидеть на таком удалении моё одеяло — всё равно что высмотреть одну обёртку от жвачки за сотню миль. Хуже (для меня лучше) — всё равно что высмотреть одну обёртку из многих на целом замусоренном поле.

Однако Лио (прихвативший с собой на конвокс «Внеатмосферные вооружения эпохи Праксиса») советовал нам не расслабляться, и Жюль подтвердил его слова, сказав, что урнудцы, непревзойдённые мастера космических войн, подсоединили к мощным телескопам синапы, способные просеивать огромное количество снимков и обнаруживать аномалии. Ложные цели, например, отличить легко, потому что обычно это просто аэростаты, которые из-за большого размера и малого веса тормозятся сопротивлением сверхразреженной атмосферы сильнее настоящих грузов.

Поэтому у ложной цели орбита будет немножко не такая, как у истинной. Более того, как только урнудцы составят полный каталог всего, выведенного в космос двухсотракетным запуском, они смогут заметить, если что-нибудь исчезнет или перейдёт на другую орбиту. На это способны только объекты, снабжённые двигателем и системой наведения.

Так что в этом смысле мы уже провалили миссию. Оставалось надеяться, что внезапное исчезновение моего одеяла из мусорного облака будет замечено не сразу, и Геометры не успеют принять меры.