Страница 8 из 76
Цзыгуна о том, кто может быть назван ши, Конфуций ответил: «Тот, кто в поступках совестлив, действуя во всех четырёх сторонах света, и не осрамится, выполняя поручение правителя». К тому же, такой муж «в словах должен быть искренен, а в поступках — достигать плодов своих деяний».
Ши нельзя назвать каким-то отдельным сословием или тем более классом, это — прежде всего нравственный ориентир традиции. Его миссия заключена в преданном и беззаветном служении идеалам древности. Именно такое служение подразумевается во фразе из «Дао дэ цзина»: «С древности искушённый муж видел мельчайше-утончённое, проникал в сокровенное и был непостижим в своей глубине» (§ 15).
Ши приравниваются к идеальным мудрецам древности. Особая лёгкость бытия, чистота переживаний, устремлённость в непроглядную даль «высокого прошлого» делали ши находящимися как бы вне социальной действительности. И в то же время они были людьми безусловно реальными, двумя ногами стоящими на земле. Жизнь, бесконечно обращённая в прошлое, мистическая действительность, равная идеалу, переводила их существование в какую-то иную, метафизическую реальность.
Этимология слова «ши» достаточно интересна. В древности понятие «ши» являлось синонимом понятию «человек». Позже им стали обозначаться воины. И то и другое значение мы можем встретить в самом древнем китайском литературном произведении — «Шицзин». Понятие «ши» трижды встречается в тексте «Дао дэ цзина» (§ 15, 41, 68), причём каждый раз в первых строках параграфа. Правда, в § 41 и 68 нет никакого основания переводить слово «ши» иначе, чем «военачальник», «воин». Неужели составитель трактата воспринимал ши лишь в этом смысле? По всей видимости, это так, а значит, та школа, тот очень узкий круг людей, объединённых идеями трактата, не идентифицировал себя с этой группой людей, равно как и ни с какой другой.
При этом автор не называет себя и «отшельником», хотя это понятие уже встречалось в ту эпоху. Правда, всё это не мешает ему подчёркивать своё горделивое одиночество, отличность от других, неумение жить по законам толпы, ставя им в противовес единый закон природы Дао. В отличие от весёлого буйства людей, «словно охваченных праздником императорского угощения», он печален, а если быть абсолютно точным, — находится в том предсостоянии бытия, где нет ещё ни радости, ни грусти, уподобляя себя нерождённому младенцу без улыбки. Но его печаль — это затаённая радость от ощущения вкуса бытия, это ликование от исключительно интимного общения с этим миром, в то время как другие люди веселы от мелких событий жизни, а не от события самой жизни.
Безусловные идеалисты по своим нравственным и политическим устремлениям, ши оказались одержимы идеей собственной харизмы, а точнее — её обретения. Именно она и подразумевалась в понятии Благости — Дэ. Традиционную социальную жизнь или существующий политический порядок они отнюдь не считали даже близкими к образцу и не здесь черпали силы к существованию. Никакого авторитета политический строй для них не представлял, они жили в иной, «внеполитической», реальности. Иногда нам может показаться, что эти эмпиреи лежат в древности, как считал это Конфуций, да и ряд параграфов подтверждают это. Но их реальность — всегда реальность сегодняшнего дня, вечного настоящего, данного как внутренняя жизнь Дао, изначалие всех вещей, а отнюдь не сами вещи, не их существование.
Правители относились к подобным мудрецам ши весьма оригинально: их приглашали ко двору (при этом хорошим тоном считались многократные отказы ши), но по существу большого веса в определении политического курса они не имели. Со стороны власть предержащих это был скорее символ уважения к возвышенной мудрости, нежели желание достичь конкретной пользы от общения с ши. Великий мудрец и духовный последователь Мэн-цзы поучал ши:
«Существуют три условия, при которых он (ши) должен согласиться принять пост, Равно как и существуют три условия, при которых он должен отвергнуть его. Во-первых, когда за ним посылают с величайшим уважением, с соблюдением всех необходимых ритуалов и говорят, что его советы будут воплощены в жизнь, муж должен согласиться. Но когда его советы не воплощаются в жизнь, он должен покинуть пост, хотя при этом соблюдается величайшая вежливость.
Во-вторых, когда за ним посылают с величайшим уважением, с соблюдением всех необходимых ритуалов, он должен согласиться, хотя его советы и не воплощаются в жизнь. Но он должен покинуть пост, когда вежливость не соблюдается тщательнейшим образом.
В-третьих, когда он более не способен есть ни утром, ни вечером и столь ослабел от голода, что не может выйти за ворота, — Лишь тогда он может принять милость от правителя, который, прослышав о его несчастьях, снизошёл до него, сказав: «Так как я потерпел неудачу, не сумев воплотить в жизнь, то, чему вы учили, и потерпел другую неудачу, не послушав ваши советы, я буду испытывать огромный стыд, если сей муж умрёт на моей земле». Но причина такого согласия лишь в том, чтобы спастись от голодной смерти» (20, 14).
Итак, Мэн-цзы допускает, что советы мудреца могут и не воплощаться в жизнь, — намного важнее соблюдение правильных ритуалов и вежливости. Да и сам правитель, оказывается, поддерживает странствующих ши зачастую лишь потому, что не хочет испытать позор за гибель сих достойных мужей на территории своего царства.
Сам Мэн-цзы как-то отказался прийти ко двору, сославшись на то, что «страдает от простуды и не может выйти на ветер».
Не сложно понять, почему идеал ши перемещается не в область сиюминутного, зависящего от вежливости, ритуала или каприза правителя, а в сферу мистического правления. В отличие от конфуцианцев, которые считали, что решение всех бед состоит в возвращении к чистоте уложений древности и четким нравственным критериям, ряд «достойных мужей» видел выход отнюдь не в этом. Мы будем вслед за рядом западных исследователей называть этих людей, исповедовавших идеи «Дао дэ цзина», лаоистами, а о самом содержании этого термина поговорим позже. Для них нет большой разницы между древним и современным, старое — отнюдь не идеальное, и традиционные ценности — далеко не образец. Лаоисты говорят об идеале внутреннего, описывают не столько государственный строй, сколько метафизическую композицию жизни, которая в равной степени могла осуществляться и в древности, и в современности.
Эти люди придерживались традиции возвышенного отшельничества, во многом непривычного для нас. Это — отнюдь не пустынножительство, не полное уединение, скажем, высоко в горах с соблюдением полной аскезы. Это — умение ускользать от людей, живя при этом среди них. С другой стороны, отшельничество не обязательно должно превращаться в вечные странствия и скитания, ибо Лао-цзы считает, что, «не выходя за ворота, можно познать весь мир».
Отшельничество (и минь) лаоистов имеет вид абсолютно чистого и самоценного одиночества, позволяющего опознать себя на горизонте метафизической реальности, а вот у мудрецов ши в эпоху Хань оно обретает политический и во многом нравственный характер, превращаясь в обязательную часть ритуального поведения. Правителю было престижно иметь таких отшельников у себя при дворе, хотя большой функциональной нагрузки они не несли и представляли собой часть сложного игрового ритуала на подмостках имперской метаформы. Для самих же мудрецов было выгодно поднять свой статус ритуальным и вежливым отказом от официальных постов.
Как ни странно, в Ханьскую эпоху сама культура предписывала им не превращаться в служивых людей, в то время как во времена Лао-цзы это был вопрос исключительно личностной рефлексии. Нет ничего странного в том, что мужи, некогда беззаветно следовавшие идее мистической воплощенности государства и не видевшие себя в структуре реального администрирования, становились в эту эпоху старательными и далеко не бесталанными чиновниками, полностью интегрированными в государственную машину. В этом — ещё одна причина того, что даосизм, изначально будучи эзотерическим учением, безболезненно и незаметно утрачивает своё глубинное измерение, превращаясь, с одной стороны, в политическую доктрину с ритуально мистериальным подтекстом, а с другой стороны — ангажируется приверженцами оккультизма, «вечной жизни», упрощаясь до конкретных методик.