Изгнанник из Спарты

– Как она называется? – спросил Аристон.

– «Троянки», – сказал Перикл.

– Аристон, – вновь заговорил Алкивиад, и в его голосе, к вящему изумлению Аристона, ясно чувствовались тревожные нотки. – Так ты точно не придешь ко мне на ужин?

– Я не смогу, Алкивиад. Мне очень жаль, но… В этот момент Алкивиад снова схватил его за руку.

– Тогда давай отойдем на минуту. Аристон, – сказал он. – Мне нужно поговорить с тобой наедине. Прошу извинить нас, калокагаты!

Они отошли на несколько родов.

– Аристон, – прошептал Алкивиад, – я об этой дурацкой истории с переодеванием, о которой ты упомянул, – ты ведь не станешь распространяться о ней? Я хочу сказать, если она опять всплывет. А я боюсь, что так оно и случится. И тогда мне конец. Но ему понадобятся свидетели, которые сами не принимали в этом участия, и ты…

– Кому понадобятся свидетели?

– Фессалу, сыну Цимона. Я все эти годы откупался от этого жалкого сикофанта. До сих пор он держал язык за зубами, но теперь, когда я возглавил экспедицию, он из зависти…

Аристон сухо улыбнулся.

– Поскольку я не могу погубить тебя, не погубив при этом Афин, ты можешь рассчитывать на мое молчание, о великий стратег! – сказал он.

– Я вижу, ты смеешься надо мной, – сказал Алкивиад. – Но я хочу кое-что сказать тебе, Аристон. И запомни хорошенько мои слова! Какие бы другие обвинения ни были выдвинуты против меня после нашего отплытия – а что-то обязательно произойдет, это так же верно, как то, что Зевс правит Олимпом, – эти обвинения будут ложными. Ты веришь мне?

– Нет, – коротко ответил Аристон.

– Клянусь могилой Гиппареты, – тихо произнес Алкивиад. – Теперь ты мне веришь?

Аристон окинул его долгим испытующим взглядом. Затем он заговорил, и в его голосе не было ни тени сомнения.

– Да, Алкивиад. Теперь я тебе верю.

Глава XVII

Когда Аристон вылез из лодки в маленьком заливе у пещеры Еврипида, навстречу ему вышел Цефизофон, секретарь великого поэта. По его мрачному темному лицу было ясно видно, что он считает данный визит крайне нежелательным и намеревается сообщить непрошеному гостю, что поэт не в настроении или слишком болен, чтобы принимать посетителей.

Затем, на глазах Аристона, выражение лица Цефизофо-на стало меняться. Его глаза сузились, придав всему его облику несколько задумчивый вид. Затем они прояснились, и секретарь склонился в низком поклоне.

– Добро пожаловать, о благородный сын Тимосфена! – торжественно произнес он.

Аристон стоял на каменистом берегу залива, разглядывая Цефизофона. Внутренний голос говорил ему, что что-то здесь было неладно. Прежде всего, приветствие прозвучало чересчур напыщенно. «Аристон, сын Тимосфена» было бы вполне достаточно. Ибо Тимосфен, усыновляя спартанского мальчика, который привлек его своей красотой и сильным сходством с его покойным сыном Феоалидом, помимо всех прочих неудобств должен был отказаться от всяких надежд передать ему свой титул. Если бы Тимосфен усыновил афинского гражданина, его новый сын автоматически стал бы эвпатридом, благородным, как сам Тимосфен. Но усыновив в своем слепом сентиментальном порыве безродного метека, он не мог сделать его эвпатридом так же, как и гражданином полиса.

И все это было прекрасно известно Цефизофону. Аристон улыбнулся темнокожему секретарю слегка насмешливо.

– Эта твоя новоявленная угодливость не украшает слугу такого господина,

– сказал он. – Кроме того, не забывай, что я давно тебя знаю и у тебя никогда не было недостатка в гордости. Ты прекрасно знаешь, что я не благородный. Я просто Аристон Оружейник, Аристон Метек, или, если угодно, любовь отца ко мне, моя любовь и преклонение перед его памятью дают мне право называться Аристоном, сыном Тимосфена. А теперь скажи мне, как поживает твой господин?

– Плохо, – грустно сказал Цефизофон. Последовала долгая пауза, во время которой он смотрел на Аристона глазами, выдававшими его душевное смятение.

– Говори, о Цефизофон! – приказал Аристон.

– О молодой господин, я… – Эфиоп запнулся. – Нет, я не смею. Но может, ты сначала поговоришь с Мнесилохом?

– Ну разумеется, – согласился Аристон.

Мнесилох был тестем Еврипида и, что гораздо важнее, его близким другом. «Куда лучшим, – мрачно подумал Аристон, – чем его жена или трое сыновей, ни один из которых не остался с ним после того как этот старый крикливый демагог Клеон привлек его к суду за богохульство. И даже несмотря на то, что Еврипид был оправдан, ни одному из его сыновей не хватило мужества на…»

Его мысли переключились на главный вопрос. Почему, о великая Афина, люди так ненавидят Еврипида? Эти слухи, что Хорила, его жена, часто наставляет ему рога, – слухи, лишенные малейшего основания, но повторяемые с каким-то злым удовлетворением всеми Афинами, – опять же, откуда это? Почему люди утверждают, что его мать якобы была зеленщицей, торговавшей горькой травой, которую едят только во время голода? А эти смехотворные обвинения, что поэт ненавидит женщин – это он-то, в чьих пьесах женские роли всегда сильнее и лучше мужских?

Все это, на первый взгляд, было совершенно необъясни– мо, но Аристон почувствовал, что он близок к разгадке. «Я сейчас поговорю с Мнесилохом, – подумал он, – а потом попробую вытащить Еврипида из его раковины, вызвать его на откровенность – его, практически никогда не рассказывающего ничего о себе, – прежде чем беспокоить его моими проблемами. Разумеется, если он не слишком болен. И если у меня хватит смелости».

Мнесилох поприветствовал Аристона с озабоченным видом теребя бороду своими кривыми пальцами, как будто пытаясь расчесать ее. Как это часто случалось в Элладе, где мужчины, как правило, женились в тридцать – тридцать пять лет и при этом выбирали себе невест, только-только достигших половой зрелости – для того, чтобы не было никаких сомнений в их девственности, как с горечью заметила как-то Феорис, – Мнесилох был несколько моложе своего зятя.

– Приветствую тебя, о сын Тимосфена! – сказал он.

– Я счастлив видеть тебя, Мнесилох, – сказал Аристон и стал ждать.

Ему пришлось вновь стать свидетелем грустного зрелища внутренней борьбы, происходящей в душе человека; тем более что в данном случае смятение, охватившее Мнесило-ха, не было скрыто от его глаз покровом цвета черного дерева, прятавшим переживания Цефизофона.

– Говори же, Мнесилох, – сказал наконец Аристон. – Я вижу, ты чем-то озабочен, так же как и Цефизофон. Но заботы этого дома – мои заботы. Разделить их с вами – величайшая честь для меня.

– А облегчить их? – осведомился Мнесилох.

– А это было бы больше, чем честью, – сказал Аристон. – Это было бы счастьем.

Мнесилох посмотрел на него исподлобья. В конце концов он был зллином и как каждый эллин впитал с молоком матери, что обходные пути всегда предпочтительнее прямолинейности.

– Даже если это будет стоить больших денег? – осторожно спросил он.

Аристон насмешливо улыбнулся.

– Ах, так дело лишь в деньгах, Мнесилох! – сказал он. – У меня даже отлегло от сердца. Я-то думал, что от меня потребуется что-то в самом деле сложное.

– А если речь идет о целом таланте? Или даже двух? – прошептал Мнесилох.

– Это для Еврипида? – спросил Аристон.

– Ну да. Разумеется.

– Пяти талантов хватит? – спросил Аристон. – Может, нужно десять? Скажи сколько. Пусть мне принесут письменные принадлежности, и я немедленно напишу письмо своему казначею, Парису.

Мнесилох ошеломленно уставился на него.

– Но ведь я даже не сказал тебе, для чего все это, – произнес он.

– Мне вполне достаточно знать, что это для Еврипида. А значит, все, что я для него могу сделать, будет во благо цивилизации и против варварства, – заявил Аристон.

Мнесилох набросился на него и стиснул в своих объятиях. Расцеловал в обе щеки. Отстранился, чтобы еще раз заглянуть ему в лицо. И теперь Аристон увидел слезы в его глазах.

– Ты спасаешь ему жизнь! – воскликнул Мнесилох.