Страница 71 из 91
— Топоры?
— Хотя… должен признать, что мой конец — не публичное зрелище. Зачем Ричарду Глостеру приказывать строить эшафот?
То, что я так говорю о его втором господине, заставляет мальчика багрово покраснеть, как не заставляли краснеть мои разговоры о короле.
— Я… я не знаю. Я… простите, сэр.
— То был риторический вопрос, — успокаиваю я, дотрагиваясь до его руки. — Не требующий ответа.
Он улыбается, должно быть испытывая облегчение оттого, что не оскорбил меня.
— Еще вина, сэр?
Меня трясет больше, чем я ожидал. Я машу рукой, и он наливает.
Я пью и снова пью, потом ставлю чашку.
— Но священнику велено явиться… явиться к утру?
Стивен откашливается и хрипло говорит:
— Конечно, господин. Сэр Джон в любом случае его прислал бы, но его светлость самолично отдал приказ насчет этого в одной из своих депеш. Он человек Бога.
— Так говорят. Он желает иметь всю земную власть, которую… — Я замолкаю. — Неважно… Я должен написать несколько писем.
— Значит, мне уйти, сэр?
— Нет. Останься.
Не существует человека, которому я мог бы доверить свои послания. Я должен подумать над тем, что изложу на бумаге. Любой, кто сломает печать, сможет прочесть их — хотя любой мог бы слышать то, что я говорил своей жене в течение десяти лет и понять: в этом нет ничего интересного. Что принес бы мне брак с сестрой короля шотландского, затевавшийся с целью не погрязнуть в набегах и кровопролитии на границах? Бог знает, сам я не могу вычислить этого.
Мадам, приветствую Вас и посылаю Вам благословения Бога и мои.
Слова короля, потому что хотя я никогда ее не любил, она была хорошей женой, и я исполнял обязанности мужа, заботясь о благополучии ее духа, а не только тела. Я молюсь, чтобы, когда меня не станет, к распоряжениям, которые я сделал относительно ее в своем завещании, отнеслись с уважением.
— Ты присмотришь за тем, чтобы это отослали? Если сможешь подождать, я буду благодарен. Мне осталось написать всего одно.
— Да, сэр.
Теперь свет быстро угасает.
Я беру кремень и кресало, но руки все еще дрожат. Стивен, не говоря ни слова, забирает у меня кремень и кресало, зажигает трут, а от него — свечку.
Мне очень хочется написать Луи, но я не должен этого делать. Это из-за меня пропал Нед. Я бы не вынес мысли о том, что из-за моих действий схватили Луи.
Пламя свечи расцветает, становится ярче, и я пишу Елизавете.
Наконец письмо написано. Однако я не желаю его кончать: закончить это письмо означает закончить что-либо навсегда.
В окна струится ночной воздух, и маленький кусочек неба, который я могу рассмотреть, похож на черный бархат.
Мне очень холодно.
Все это время мальчик тихо сидит рядом со мной. Большинство мальчишек не могут просидеть тихо и двух минут, хотя я обучал Неда вести себя как истинный король. Но этот парнишка Стивен — тихий и вдумчивый мальчик и составляет мне компанию, не тревожа моей души.
Мне сказали, что Ричарда Глостера завтра объявят королем. Если бы меня это заботило, я бы счел, что он боится меня — раз не совершает столь незаконное, предательское деяние, пока я еще жив. Но если это уже решенная вещь, тогда закон и обычный люд не помешают ему. Не больше, чем помешали приговорить меня к смерти, хотя сам Совет не смог найти никаких оснований для привлечения меня к суду за измену. Как бороться с великим человеком, который будет делать все, что пожелает, хотя это запрещает ему закон? Может быть, так будет всегда, пока королям нужны великие люди, чтобы править за них.
Если Ричарда должны провозгласить королем, с моим мальчиком все кончено. Ричард прекрасно знает, знает лучше других, как легко убить короля, когда у тебя есть ключи от Тауэра и страже велено отвернуться.
Мне очень холодно. Я складываю письмо Елизавете, потом беру свечу и держу ее наискосок, капая на письмо воском, чтобы запечатать. Одно биение сердца — и на желтоватый пергамент падают красные капли, образуя круглое озерцо, влажное и блестящее, как кровь. Потом к воску прижимается печать, красное окаймляет медь. Еще вздох, и я поднимаю кольцо: на письме остается раковина пилигрима, твердая, быстро застывающая.
Без единого слова мальчик берет письмо и складывает его вместе с другим, потом говорит:
— Выпьете еще вина, сэр? Оно вас согреет.
— Нет, спасибо.
— Принести одеяло?
— Да, если нетрудно.
Он накидывает одеяло мне на плечи. Оно грубое и тяжелое, и все равно я дрожу. Я не могу просидеть, бодрствуя, всю ночь. Я делал это много раз, чтобы помолиться или приготовиться к битве. Но завтра я не должен ослабеть телом или умом.
Часовые перекликаются, сменяясь.
Не знаю, сколько еще часов мне осталось, знаю только, что рассвет в середине лета наступает довольно скоро.
— Может, я теперь посплю. Ты попросишь, чтобы меня разбудили, когда появится священник?
Я беру со стола четки, они тяжелые и холодные, потому что только молящийся согревает их.
— Да, мой господин, — отвечает Стивен, не отрывая глаз от щелкающих, падающих золотых бусин.
Я сажусь на край кровати.
— Никогда не мог заснуть перед битвой, — говорю я и в свете свечи вижу, что он думает: каково это — знать, что на рассвете будет битва?
Я плотно заворачиваюсь в одеяло и ложусь спиной к стене.
— Погасить свет?
— Нет. Оставь его гореть.
Мои глаза полузакрыты.
Стивен движется тихо, медленно, ставя на поднос чашки и полупустую флягу с вином. Наконец он идет к двери и поднимает руку, но колеблется. Может, он думает, что я уснул, и не хочет будить меня, постучав в дверь, чтобы его выпустили на волю.
— Ты останешься?
Я едва сознаю, что говорю. Должно быть, это мысль, а не голос. Но нет, он слышит меня и поворачивается.
— Сэр?
— Пожалуйста, составь мне компанию.
Он так и поступает, сперва окликнув часовых, которые хмыкают в знак согласия.
— Выпей еще вина, налей и мне немного и сядь, — слегка приподнимаясь, говорю я.
Стивен наливает в обе чашки и вкладывает одну из них мне в руку, прежде чем поставить на стол вторую.
Я пью, потом снова ложусь.
Если бы я мог думать только о Ясоне, когда в конце путешествий его убила рухнувшая балка корабля «Арго», получившего свое имя в Додоне, поскольку «Арго» был даром богов… Если бы я мог думать только о нем и знать, что все случившееся со мной — также воля Бога, я встретил бы смерть со стойкостью истинного мужчины.
Но сон не приходит ко мне. Я лежу и думаю о Стивене.
Знает ли он, почему я попросил его остаться? Что воистину он может знать о том, что известно мне? Он, вероятно, никогда раньше не спал один в постели, никогда не участвовал в битве, не читал поэмы и не путешествовал дальше Йорка.
Он должен учиться, должен понять, к чему именно стремится.
— Когда меня впервые схватили, я думал, что от меня избавятся тайно. Я боялся, что не узнаю часа своей смерти.
Мальчик пристально смотрит на меня.
— Я пытался сделать так, чтобы моя душа была готова к смерти в любой момент. Молился целый день и каждый раз, когда слышал, как отодвигаются щеколды, молился еще сильнее: «Deo, in mano tuo…» [111]Прошли недели, прежде чем я осознал, что ничего подобного не произойдет. Час или два я надеялся. А потом понял, что все равно умру и уже неважно, каким образом… — Сна у меня ни в одном глазу, а потому я продолжаю: — Видишь ли… — Я тянусь за чашкой с вином. — Я понял, раз нет необходимости убивать меня тайно, это потому, что Ричард Глостер не боится мести… Он знает: Эдуард никогда не станет королем. И тогда я понял, что Нед… что Эдуард, должно быть, всецело во власти Ричарда… Если отчаяние — грех, с тех пор я нагрешил больше, чем за все годы, проведенные в этом мире. — Капля вина бежит из уголка моего рта и падает на подушку. Я вытираю ее. — И сегодня я понял, как я был прав, боясь за Эдуарда. Тебе сказали, что Ричард сместил его?
111
«Господи, в руки твои…» (лат.).