Гибель «Русалки»

– А можно ли оставить его одного теперь? – засомневался Вэс.

– Конечно. С ним теперь все хорошо. Нужен только отдых и хорошая пища, чтобы он окреп. Пусть Бесс заглядывает к нему ночью время от времени. Думаю, у него будет жар. Это нормально. Но, если жар будет очень сильным и он начнет бредить, пошлите за мной. Я буду дома всю эту неделю. Впрочем, с такими сильными, здоровыми парнями обычно не бывает проблем…

Выздоровление, как и предсказывал доктор Вильсон, шло быстро и без осложнений. Через три недели Гай снова был на ногах, но походил скорее на свой призрак. Правая рука по-прежнему не гнулась и болела, и даже когда она вновь обрела большую часть своей прежней силы, Гай обнаружил, что, вероятно, вследствие повреждения нервных окончаний рука утратила прежнюю ловкость. Он об этом не говорил, а с тихой сосредоточенностью принялся учиться писать, есть и стрелять левой рукой, что оказалось весьма нелегким делом. Оно продвигалось медленно, но в конце концов Гай добился успеха.

Но вот с чем он не мог смириться, так это с той пустотой, которая возникла в его жизни с исчезновением Кэти. Лишь только Гай смог взобраться на лошадь, он съездил на берег реки, надеясь разыскать ее. Он проявил подлинное мужество во время стычки с Килрейном, стойко и терпеливо переносил боль от раны, но, стоя здесь, на берегу Миссисипи, глядя на пустынную гладь вод, понял, что он не настолько взрослый и мужественный, чтобы сдержать слезы.

Разумеется, он не удержался от того, чтобы бросить упрек отцу: лицо Вэса потемнело от стыда, и он виновато и даже отчасти правдиво, хотя эту искренность он мог позволить себе скорее благодаря старому Тэду Ричардсону, ответил сыну:

– Да, верно. У меня был разговор с ее дедом. Только речь не шла о том, чтобы увезти девчонку. Мы только договорились с ним, что постараемся держать вас подальше друг от друга. Наверно, он решил, что так будет лучше. Но я тут ни при чем, мой мальчик…

Эту пустоту было невозможно заполнить. Детская привязанность Джо Энн не могла возместить утрату. Разрыв между их возрастами был так велик, что его можно было измерять эрами, световыми годами…

Гай, хотя и имел склонность к уединению, теперь тяготился одиночеством. И он гораздо больше тосковал по бесхитростной дружбе с Кэти, чем страдал от неутоленного зова плоти, который, если на то пошло, был не так уж и силен во время его долгого, медленного выздоровления.

Гай скучал также и по обществу Килрейна, и гораздо больше, чем ожидал, но никогда бы в этом не признался. Он был слишком горд, чтобы сделать первый шаг к восстановлению их былой дружбы, а Килрейн всю осень провел со своим младшим кузеном Фитцхью Мэллори, ставшим сиротой после одной из вспышек желтой лихорадки в Нью-Орлеане, во время которой погибли брат Алана Мэллори Тимоти, один из самых предприимчивых комиссионеров по продаже хлопка в Креснт-сити, и его жена, оставив девятилетнего Фитца на попечение дяди. Но помимо внезапно обретенного младшего двоюродного брата была и другая причина, сдерживавшая Килрейна, – стыд и страх.

Доведенный до крайности одиночества, Гай пытался даже как-то наладить отношения со старшим братом, что оказалось и вовсе пустой затеей – Гай понял это уже через неделю. «Бедняга Том, – думал он. – Полное ничтожество. Видно, придется всю жизнь заботиться о нем и Мэтти».

Итак, Гай вернулся к своим былым привычкам, отчасти из-за слабости, вызванной ранением и делавшей верховую езду и охоту весьма утомительными. Он, как и раньше, проводил долгие часы в библиотеке Фэроукса, читая книги из превосходной коллекции, собранной дедом. Он мог теперь по-настоящему оценить их, изведав уже и страсть, и печаль; это помогало понимать чувства, изложенные на бумаге мастерами слова. Для каждого юного мужчины наступает пора дать волю уму и воображению, если, конечно, он обладает этими качествами от рождения. А Гай Фолкс, который статью, кровью, плотью и духом пошел в своего деда, обладал ими в гораздо большей мере, чем кто-либо из Фолксов до него.

Он проглатывал книги с жадностью вечно голодного человека, и что бы он ни читал – все становилось частью его самого, материалом для его роста. Когда Хоуп Брэнвелл приехала из Бостона для занятий с Джо Энн и Гаем, она обнаружила в нем удивительные перемены. Он парил в высях латинского и греческого, как голодный орел, а когда наткнулся на французские и испанские романы, которыми наслаждалась вторая жена деда, попросил Хоуп обучить его и этим языкам – то, что она не знала их, явилось для Гая сильным разочарованием.

Но он был не из тех, кто легко смиряется с поражением. Случайно узнав, что Тайр Вильсон собирается на две недели в гости к родственникам в Нью-Орлеан, он поручил мальчику купить ему словари и грамматики этих двух языков. К весне он мог уже сносно читать на обоих, хотя, к сожалению, не имел ни малейшего представления, как произносить слова.

В ту же зиму ему удалось также несколько улучшить свою речь и манеры, за образец при этом он взял Джеральда Фолкса – несмотря на свое презрение к Джерри, он признавал его достоинства, манерность же дяди ему не грозила – надежной защитой от нее была его здоровая мужественность. Джерри в совершенстве обладал тем, что в обществе называется хорошими манерами: он получил образование на Севере, учился и в Англии, и ему был присущ подлинный лоск, о котором немало судачили другие плантаторы, тщетно воображая, что он есть и у них.

Трудно сказать, было ли это случайностью или чем-то большим, чем просто совпадение, но именно эту зиму 1834 – 1835 годов Гай Фолкс посвятил напряженному умственному труду. Он как будто чувствовал приближение времени, когда ему потребуется вся сила его ума и духа. И, хотя он этого еще не знал, такое время уже стояло на пороге. До роковой весны 1835 года было рукой подать.

Он сидел на сером жеребце, вместе с отцом наблюдая за работой негров, когда заметил, что к ним едет Джеральд. Как всегда в таких случаях, Гай весь напрягся, холодное чувство ужаса коснулось его спины, словно рука призрака. Это был именно ужас, а не страх. Его презрение к дяде было велико. Он и на мгновение бы не поверил, что Джерри может предпринять шаг, неизбежный для всякого человека чести, попавшего в его положение: нет, Джерри никогда не осмелится вызвать на дуэль Вэса. Даже если бы дело до этого дошло, Гай непоколебимо верил в умение отца постоять за себя. То, что приводило его в ужас, было гораздо хуже: Джеральд, законный владелец Фэроукса, мог просто прогнать отца в любое время, как всякого своего работника. А Вэс не скопил денег, да и не мог, будучи таким, каким он был – человеком щедрым, широкой натурой: у него в кармане доллар и получаса не задерживался. Такой поворот событий означал бы для них возвращение на холмы, а теперь, когда Гай отведал лучшей жизни, даже мысль об этом была для него совершенно невыносима.

Он сидел в седле, внимательно наблюдая за Джерри, – Вэс еще не заметил, как кузен подъехал к ним. И здесь, всего лишь на мгновение, Гай уловил взгляд Джерри, откровенный, лишенный всякого притворства. В его глазах горела неприкрытая ненависть, но она была смешана еще с чем-то, что мальчик не мог сразу определить: страх конечно, но и еще что-то – смесь ощущения собственного ничтожества и уважения к Вэсу, даже какого-то чисто женского восхищения им.

«Итак, – подумал Гай, – ты что-то знаешь. Знаешь, но закрываешь глаза и уши: если бы ты имел доказательства, то вряд ли бы выдержал это. Если бы была полная уверенность, тебе бы пришлось что-то делать, а ты не осмеливаешься, не хочешь, чтоб тебя заставили изображать мужчину, верно, Джерри? У тебя не хватит мужества отвести взгляд от дула пистолета и посмотреть моему отцу прямо в глаза. Мне жаль тебя. Наверно, это адская мука – лежать ночью, зная, что ее нет дома, прекрасно понимая, где она и чем занимается. Надеюсь, что никогда не буду так трястись над своей жизнью. Смешно, но единственная возможность для мужчины жить полной мерой – всегда быть готовым умереть, прежде чем покроешь себя позором…»