Рождественский пёс

Других телефонных контактов, кроме бабушки с дедушкой в Хельсинки, у него не было. Отец Макса придерживался той точки зрения, что общаться по телефону с человеком, живущим в том же городе, это извращение: его ведь можно навестить. С особой строгостью Максу был запрещен другой, еще более опасный вид извращения: болтать после обеда со школьными друзьями, с которыми он пару часов назад имел возможность непосредственного, личного общения. Поскольку Максу практически никогда не разрешалось звонить, то и ему почти никто никогда не звонил. И каждый раз, когда его все-таки настигал чей-то звонок, он под действием своего благоприобретенного синдрома «Привет, баба-дед!» впадал в панику и был не в состоянии ни собраться с мыслями, ни подобрать слова.

С годами он научился удерживать нить разговора долее чем несколько секунд. С тренированными партнерами ему иногда даже удавалось обменяться несколькими словами. На то, чтобы поболтать, его никогда не хватало. А когда наступала пауза, у него внутри включался какой-то счетчик и он уже был не в состоянии выдавить из себя ни одной членораздельной реплики.

С учетом всего этого его вопрос: «Ты мне только что звонила?», которым он завершил минуту молчания, был не так уж плох. К сожалению, Катрин ответила сонным голосом:

— Нет, с чего ты это взял?

— Твой номер высветился у меня на дисплее, — вырвалось у него само собой.

— А… Ну, значит, я перепутала номер. Извини.

Макс пропустил мимо ушей откровенную неубедительность ее ответа. Он был горд тем, что она спутала чей-то телефон именно с его номером.

— Я, собственно, хотел тебя спросить: ты не хочешь перед работой заглянуть ко мне на чашку кофе? — храбро произнес он, радуясь этой храбрости.

— С удовольствием, — ответила она.

Ее ответ прозвучал одновременно с последними словами его вопроса.

— В восемь?

— В восемь!

— Ну, значит, до скорого?

— До скорого.

— Я очень рад.

— Я тоже очень рада.

— Жду с нетерпением.

— И я тоже.

— Ну, пока?

— Пока.

«Какой классный разговор получился!» — подумал Макс и еще какое-то время держал трубку в руках, как памятный подарок.

В парке Эстерхази до ее сознания вдруг дошло, что она написала ему, что хочет с ним спать. (И что это было чистой правдой.) И что он ответил: «Я тоже хочу этого». И что сейчас она направлялась к нему. В надежде на то, что он не думает, что она ждет, что их общее желание сейчас должно исполниться. И что он не станет ничего предпринимать в этом направлении. У нее было полчаса. Она хотела просто увидеть его. Просто сказать ему «здравствуй». Просто выпить кофе и удержать свое смущение на каком-то приемлемом уровне. Ей все же как-никак предстояло еще принять с дюжину пациентов, прежде чем ей позволено будет в тридцатый раз отметить свой день рождения.

В подъезде она наспех составила краткий каталог поведенческих форм для сцены в дверях: если он откроет дверь в пижаме, она закричит. Если он откроет дверь в халате, она убежит. Если он откроет дверь голым, она закричит и убежит.

Он был одет. Она бросилась ему на шею. Он прижал ее к себе. Она почувствовала его горячую щеку на своей холодной. Так, обнявшись, они простояли около получаса. Потом ей нужно было идти. Нет, они простояли так несколько секунд, которые показались ей получасом. После этого никакого кофе не было. Никто его не сварил. И к кофе тоже ничего не было. Никто даже не подумал об этом. Ничто не отвлекало их друг от друга. Это было замечательно.

Они сидели на диване, бок о бок. Он держал ее руку в своей. Они говорили о каких-то мелочах, по-видимому, рассказывали что-то друг другу о своем детстве. Им было все равно, что они говорили друг другу. Они ни о чем не думали и не запоминали ни слова из своих рассказов. Они просто привыкали друг к другу и искали точки внутреннего соприкосновения.

Это были маленькие истории, рассказывая и слушая которые можно смотреть друг другу в глаза, кивать друг другу, улыбаться друг другу, хотя ничего смешного в этих историях нет. Влюбленные рассказывают друг другу не смешные истории, а истории, которые дают им обоим возможность ощущать свою влюбленность и при этом не молчать. Это были истории, позволяющие вслушиваться в руки друг друга, читать движения пальцев и ладоней.

«Можно было бы уже давно поцеловаться…» — подумала Катрин. Это были истории, которые не просто не помешали бы этому. Это были истории, как будто специально созданные для этого. Истории, которые легко можно было прервать в любом месте. Истории, которые потом совсем необязательно было бы продолжать.

— О чем мы только что говорили? — спросил бы один.

— Не помню… — ответил бы другой.

И можно было бы опять поцеловаться. И уже не прерывать поцелуя. Так заканчиваются подобные истории — поцелуи, оправленные в слова.

— Мне пора, — сказала Катрин и потеряла его руку.

Она, конечно, могла его сейчас поцеловать, но это показалось ей слишком рискованным. А он должен был хотя бы спросить: «Когда мы увидимся?» Он уже повернул к ней голову и придал лицу выражение опережающей события тоски, но так и не спросил. Они обнялись. У Катрин уже готово было сорваться с языка:

— Ты сегодня вечером свободен?

Но тут мимо протащился Курт. Его клонило в сон. Это был уже не тот Курт, который несколько дней назад проснулся рядом с ней в ее кровати.

— Можно, я возьму его с собой? — спросила Катрин. Просто чтобы задать интересный вопрос и из жалости к себе самой, которая охватила ее при мысли о том, что ей сейчас придется без поцелуя, без Макса и без кофе выйти на офтальмологические подмостки, под софиты разнокалиберных линз целой своры жаждущих прозрения пациентов. Она вдруг остро ощутила потребность в защитнике и связующем звене.

Макс удивился, но проявил великодушие. Конечно же, она может взять Курта с собой. Она может брать его когда угодно.

— Моя собака — это твоя собака, — сказал он и вместо поцелуя сунул ей в руку поводок, на другом конце которого Курт отчаянно боролся с бодрствованием за здоровый утренний сон.

— А когда ты его заберешь? — спросила Катрин. На самом деле ее вопрос означал: «Когда мы увидимся?»

Он должен был ответить:

— Когда хочешь. Приходи с ним вечером ко мне.

Но он ответил:

— Если ты не против, я заберу его завтра в обед.

Она была против, но сказала:

— Хорошо. Договорились.

На лестнице Курт не позволил себе ни единого проявления своеволия — ни единого писка «говорящего» сэндвича, ни единого шага в направлении, противоположном движению Катрин. Он чувствовал, что с ней сейчас шутки плохи и что он будет первым и единственным, кто почувствует ее дурное настроение на собственной шкуре.

В обед и два раза после обеда Макс звонил Катрин и справлялся, как дела у Курта. И у нее. Курт спал посредине приемной. Время от времени о него спотыкался какой-нибудь особенно близорукий пациент, но Курт, судя по всему, спал слишком глубоко, чтобы кусать его в отместку за ногу. Катрин давала краткие, вежливые, доброжелательные ответы. Так она, по-видимому, разговаривала со своими пациентами. Макс чувствовал бы себя более уютно, если бы ее ответы были менее краткими, вежливыми и доброжелательными.

Вечером опять пошел снег. Макс отправился к Пауле, чтобы выслушать новую версию старой песни о критическом пересмотре прошлого. Эта затея казалась ему смешной. Зачем он шел к Пауле? Что он там потерял? Почему он не пошел к Катрин, которую любил? Почему не сказал ей, что он уже ни минуты не может прожить без мыслей о ней и готов сделать для нее все — например, взорвать и за один день заново отстроить Рим, — лишь бы она позволила ему, целуясь с ней, испытывать тошноту?

Звоня в дверь Паулы, он поклялся себе, что сегодняшний лабораторный опыт под названием «Жирная Сиси» будет последней попыткой изменить естественные процессы с помощью кустарной медицины.