Илья Муромец.

Доложив князю, чем закончился разговор, Илья сказал, что, как он знает Сигурда и варягов, скорее всего, они согласятся сражаться за Русь. Затем, нагнувшись ко княжескому уху, богатырь прошептал, мол, как и условились, он сказал: князь заплатит, сколько запросят, так Владимир бы назвал плату вчетверо от обычной, а больше бы не давал, а вот землю варягам, что останутся, нужно нарезать добрую. Князь внимательно выслушал, затем молча кивнул и, положив руку на богатырское плечо, крепко его сжал. При свете луны витязю показалось, что глаза у Красна Солнышка как-то странно блестят, но Владимир отвернулся, и Илья решил, что ему померещилось. Не знал Первый Катафракт, как не хватало великому государю того, кто первым поднимал голос против многих Владимировых замыслов, единый смел ругаться с господином, не сгибая головы, смотрел в страшные княжьи очи и кто при том сам не за страх, а за совесть мог исполнить службу, за какую больше никто бы не взялся.

Время тянулось медленно, ждали молча, внизу шумели на кораблях варяги. С печенежской стороны опять донеслись полные смертной муки вопли, кто-то из дружинников выругался, а Улеб вдруг рассмеялся коротким смехом, и Илья, поглядев на порубежника, вздрогнул: лицо Радославова сына было страшным. Внезапно снизу раздался короткий, гнусавый рев рога, за ним второй и третий.

— Зовут, княже, — тихо сказал богатырь.

Спускаться в темноте по крутому обрыву верхом было опасно, и князь грузно покинул седло, за ним слез с Бурка Илья. Приказав Улебу и остальным смотреть крепко, государь вынул из переметной сумы небольшой, но, видно, увесистый мешок. Спустившись по тропе, а последние, самые крутые сажени и вовсе проехав на княжеском седалище, Владимир отряхнулся и двинулся к горевшему среди камней костру, Илья шагал рядом с господином. Возле костра ждали восемь варягов — вожди дружин, что будут говорить за своих людей. Помимо Сигурда еще четверо были безоружны, у одного на поясе висел длинный балтский нож, другой стоял, опираясь на датскую секиру, и лишь последний вооружился как на бой — в кольчуге, опоясанный дорогим мечом с золотой рукоятью, на левом плече — большой круглый щит. Сигурд выступил вперед и вежливо, но не низко поклонился, так же поступили остальные варяги. Владимир ответил коротким вежественным кивком, Илья поклонился, как равный равным.

— Здравствуйте, гости варяжские, — первым обратился к урманам князь. — Уж простите нас, но по-честен пир для вас не устроим — в нерадостный час вы пришли, поганые у наших ворот.

— Здравствуй, конунг Валдемар, — ответил Сигурд. — Здесь я, Сигурд, сын Трора, со мной Бейнир, сын Ёдура, Лейв, сын Траина Серой Гривы, Хаскульд, сын Офейга, Халли Вольноотпущенник, Хродкетиль, сын Дайна, Бродди Тюлень, сын Хродьольва, Эйрик Березовый Топор, сын Виги. Мы говорим за наших людей.

— Сигурд, сын Трора, Бейнир, сын Ёдура, Лейв, сын Траина Серой Гривы, Хаскульд, сын Офейга, Халли Вольноотпущенник, Хродкетиль, сын Дайна, Бродди Тюлень, сын Хродьольва, Эйрик Березовый Топор, сын Виги — я рад нашей встрече, — князь вдохнул поглубже — после перечисления имен воздух вышел весь. — Долго говорить и далеко заходить не стану — мы не ромеи. Княжеству моему великая нужда в воинах. Потому — вот вам мое слово: по восемь гривен на скамью даю, а кто захочет в нашей земле остаться — получит надел, а рабов по весне вам продадим задешево.

Сигурд оглянулся на товарищей, каждый медленно кивнул. Тот, что был в доспехах, вынул из ножен меч и надрезал палец, затем каждый из вождей подошел к нему и тоже провел пальцем по лезвию, подтверждая, что его дружина идет на службу к киевскому конунгу.

— Добро, — кивнул князь. — Как туман падет — поднимайтесь и идите по Почайне, у Щекавицы возы будут, привезут серебро. Кто же у нас остаться захочет — после битвы договоримся, где вам сесть. А буде мне голову сложить — идите к моей княгине, она наши дела ведает.

Варяги кивнули — в их землях не редкостью было, чтобы жены вели хозяйство, нанимали и награждали людей, пока мужья в отъезде. Дело было сделано — грамоты можно и после подписать, но Владимир шагнул вперед, развязывая мешок В свете костра тускло сверкнуло червонным, и князь протянул кулак, с зажатыми в нем простыми браслетами-обручами:

— Ломайте кольца, мужи! Пусть никто больше не говорит о том, что киевский князь скупится воинам!

Лишь Сигурд и суровый Халли удержались, не показав своего удивления — не серебро, золото давал вождям великий князь!

Сразу нашелся Сигурд, вспомнив вису, которую сказал однажды Эгиль, сын Грима, выкупая свою голову у гневного конунга. Варяги радостно зашумели, заговорили по-своему — если раньше кто и задумывался, а стоит ли идти на службу к Владимиру, теперь сомнений не осталось: конунг показал себя щедрым кольцедробителем.

...На обратном пути Илья тихонько спросил князя:

— Княже, а своих тоже золотом подаришь?

— Свои уже под знамена встали, — пыхтя ответил государь, взбираясь по крутому склону, — а этих еще заманить надо.

Илья только вздохнул в ответ.

Алеша долго смотрел на заходящее солнце — Ярило окрасило тучи алым, по ковылю, как по морю, гнал волны теплый ветер, глухо ревел в порогах Днепр. Вечер был на диво хорош — в такие вечера богатырь любил сесть на валу, поставить рядом кувшин с медом и наигрывать на гуслях, что в голову придет. На душу нисходил покой, забывались невзгоды, забывалось, что к концу идет четвертый десяток, что за юностью уйдет и молодость. Играли гусли, и если настрой был, лилась и песня — старая, а когда и новая, и собирались братья: Илья, Добрыня, Дюк, Михаилы, все трое, Самсон, одним словом — Застава. И пели все вместе, и рассказывали были и небыли, кто какие знал, и Бурко, не по-лошадиному умный, прибредал и начинал нудить сказки про все на свете — про старых людей, про иные земли, так что только сидишь, рот раскрыв, и слушаешь, слушаешь... Когда Владимир бросил Илью в погреба глубокие, собираться стали редко, да и веселья былого не было. Но все же оставалось братство — братство мужей, что могут в руке раскрошить камень, что стоят на Рубежах великой земли (пусть и пощипывают в последнее время купцов). Этому братству нет названия, и попроси кто Поповича описать его — не нашел бы слов сладкоголосый певец. Но оно было, и, глядя на собравшихся кругом товарищей, великую гордость чувствовал в сердце Алеша и благодарил Бога, что наградил богатырской силой, и клялся обязательно исправиться и похабства забросить (забросить не получалось — раз в месяц, в два срывался Бабий Насмешник и уходил богатырским скоком на какой-нибудь степной погост, а то и на Русь пошкодить с девками или вдовушками). Но сегодня днем, как ускакал Муромец, Алеша вдруг понял — нет больше ни гордости, ни радости, ни братства. Илья Иванович не корил и не ругал крестовых братьев, что отказались идти с ним на помощь Киеву, — просто повернулся, сел на коня и ускакал. И сразу тяжесть легла на сердце — такую тяжесть не избыть ни песней, ни скачкой, ни смертной битвой, и напрасно Добрыня льет в себя проклятое зелье — не забыть последний поклон старшего брата, не забыть! Словно пелена застлала глаза, и, вытерев очи, Попович вдруг увидел, что рукав вышитой рубахи мокр от слез.

На другом берегу Днепра показалось облако пыли, превратилось тучу, и из-за кургана начали вылетать всадники, отсюда махонькие, но сравнить с прибрежными валунами — огромные. Один, два, три... Семь... Десять. Поток привел всех. Алеша вздохнул и начал спускаться с вала — кому-то нужно встретить Михаилу и рассказать, что тут без него произошло... Попович как раз вышел из вросших в землю, навсегда распахнутых ворот, когда богатыри, ходившие бить печенежские загоны, перемахнули Днепр, перевели коней на рысь, охолаживая, затем пошли шагом. Впереди ехал высокий, даже по богатырской мерке, воин в черном плаще и черной же то ли рясе, то ли кафтане. Ни доспехов, ни шлема, ни щита у богатыря не было, в правой руке он сжимал длинное тяжелое копье, на левом бедре висел длинный, тяжелый меч, у седла приторочена булава. Иного оружия воин не имел. Помахав приветственно рукой, Попович не без робости шагнул навстречу всаднику.