Человеческий панк

Скоро мы пообвыкли и излазили Борнмут вдоль и поперёк, нашли лучшие пабы, днём тусовались по побережью, в обед жрали от пуза, спали на пляже, иногда играли на автоматах, а вечером возвращались на позиции, мылись в душе и спали, потом, часов в семь, снова в Борнмут, квасить. Если честно, это был город соулбоев, не как сегодня в Брайтоне или Саутхэнде, куда толпы скинхедов и модов Глори Бой приезжают из Лондона, но всё равно; и был бар, где собирались местные панки и фанаты, с нормальным музыкальным автоматом и бильярдом, и мы были счастливы. Дэйв сначала напрягался, не мог расслабиться, хотел пойти в клуб, показать свой «Таччини», но мы его не поддержали. А потом он снял девушку, и переспал с ней, и снова начал радоваться жизни, встречался с ней два-три раза за отпуск. Остальным плотских радостей не досталось, наверно, было лениво. Во-первых, синька, а во-вторых, там было местечко, где играли группы, неброское, но милое. Ещё был нормальный карри-хаус, мы ходили туда, когда пабы закрывались, и китайская еда на вынос, только их еда провоняла фургон хуже бензина, и Дэйв сказал, что в следующий раз будем жрать снаружи, в темноте. Мы заказывали там еду ещё раз, и он заплатил, пролил соус на свою новую «Лакосту», которую купил только этим вечером. Мне не в падлу было доехать до города, когда мы возвращались, на дорогах уже никого не было. Смешно сейчас вспоминать ту неделю. Всего пять лет назад, а кажется, что в другой жизни.

Неделя выходных, возможность делать, что захочешь, разновидность выхода, но не работа на себя, ничего похожего на жизнь на другом полушарии без семьи и друзей, вокруг говорят на чужом языке, чаще всего — вообще не можешь понять, что сказали, уходит горечь, но теряется и чувство юмора, ты прячешься в своей норе, можешь делать, что хочешь, никто не скажет, мол, давай, мудила волосатая, пойдём накатим по пивку. Всем по фиг, кто ты и где ты, когда живёшь в чужом городе, и ты остаёшься один. И эти воспоминания тоже часть меня, на побережье с семьёй, с друзьями, иное удовольствие — сам по себе, в тишине и спокойствии. Вспоминаю, как Клем достал однажды свой фотик, сказал, что хочет сфотать нас перед фургоном, мы сказали, мол, отъебись, что за сопли в сиропе, но Дэйв пошёл и специально переоделся; Дэйв поймал парня, идущего из душа, попросил положить мыло и полотенце, и запечатлеть момент. Мы выстроились, Дэйв сказал снять ещё пару раз, на всякий случай, вдруг кто моргнул и будет он на фотографии с закрытыми глазами. Он хотел выглядеть на все сто. Остальные, впрочем, тоже хотели фотку, но спрашивать нам казалось тупо, прикалывались друг над другом и про своё желание молчали, как партизаны. Не помню, видел ли я эту фотку раньше. Начинаю вспоминать про Дэйва и Кле-ма, и Криса тоже, он не поехал с нами. Хорошо бы выпить с ним по пивку, посмотреть, как там оно. Может быть. Может, и нет.

Когда мы были детьми, мы часто плакали, когда пора было ехать домой, хотели, чтобы праздник продолжался вечно, и в последний день в Борнмуте мы со Смайлзом сидели на лавке на набережной, пинта лагера в животе боролась с пластиковой тарелкой картошки фри с классическим разбавленным кетчупом, который подают у моря, сверху — слой соли, мы смотрели на пляж, на семьи на дырявых полотенцах, топлёный жир сотен мужчин и женщин, которым по хуй, как они выглядят, знают, что в жизни есть и более важные вещи, улыбались солнцу, мимо шла красивая девушка с двумя друзьями, я пялился на неё: белая майка, снизу чёрные бикини, думал, как жаль, что надо ехать домой; и Смайлз как будто читал мои мысли, забрался ко мне в голову, увидел мир моими глазами, правда, я не особо слушал, больше глазел на покачивание девичьей попки; она улыбнулась мне, когда повернула голову, голос Смайлза ворвался в мои уши, стал жёстким, и смех умер, и ушла атмосфера праздника, и улыбка девушки исчезла с поворотом головы. Теперь я слышал, что он говорит. Пытался свести всё в шутку, а он стал говорить тихо, шипеть слова, про зло и коррупцию, которые угрожают нам, про порождение дьявола, подумай про дьявольское 666, про группу 999, сингл «Homicide», и разговор — как будто речь из телека, и я задрожал. Я смотрел на него, видел лицо, перекошенное, дёргающееся, словно чужое. Я не выдержал, отвёл взгляд, слышал один голос, он говорил всё спокойнее, и меня затягивал его бред. Он рассказывал по-своему забавную историю, но я знал, что он сходит с ума.

Смайлз вышел из себя, имело смысл объяснить мне, почему, но надо быть осторожными. Везде шпионы. Агенты подглядывают и подслушивают. Мы в безопасности на набережной, вокруг пространство. А два месяца назад он вышел из газетного магазина и заметил двух пенсионеров на той стороне дороги. Казалось бы, ничего странного, но когда он подошёл к ним поближе, чуть не выскочил из кожи, сбросил кожу, как змея в пустыне, ползущая на пузе, ноги отрезали, но дело не в этом, нет, ему надо было правильно сложить факты, и я его понимаю. Он узнал одного из мужиков, но не смог вспомнить, как его зовут, и тут его осенило. Вот он, Смайлз, на английской улице, смотрит на безошибочно узнаваемые черты Адольфа Гитлера, личность, ответственную за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, лидера жестокого режима, который строил концлагеря и практиковал геноцид и вивисекцию. Смайлз обалдел. Он разглядывал мужчину рядом с Фюрером, и понял — это безошибочно узнаваемые черты Иосифа Сталина, личность, ответственную за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, лидера жестокого режима, который высылал людей в морозную пустыню Сибири и лагеря смерти ГУЛАГа.

Смайлз дрожал, а я засмеялся. И он наклонился ко мне в упор, я даже почувствовал кислый запах кетчупа, и сказал, чтобы я не был таким невъебенно тупым. Нам надо объединяться. Он снова говорил абсолютно спокойно, снова почти шипел. Он не понимает, как демократическое общество может дать убежище таким страшным тварям. Один из них правый, второй левый, но разницы никакой. Даже по национальности Гитлер и Сталин были куда ближе друг другу, чем принято считать. Это звучало как прикол, который можно рассказывать в пабе, отражение противостояния правых и левых, которое разгоралось в то время, в эту борьбу включились даже панки, скины и фанаты, на концертах регулярно дрались, но звук голоса Смайлза и странное выражение лица убедили меня, что он и вправду верит в свои слова. Он наклонился и сказал, что дождался, пока диктаторы вышли из магазина, и проследил за ними до дома. Они живут вместе в доме неподалёку, и с тех пор он наблюдает за ними, день и ночь, каждую свободную секунду. Говорит, что они любовники, поселились вместе вскоре после войны, растворились в потоке беженцев, избавились от различий, отдавшись новому пути садомазохизма. Оба скрытые гомосексуалисты, Фюрер и Дядя Джо [25]страстно жаждут развратить британскую молодёжь жестоким сексом и экстремистской политикой. Оба любят ощущение власти, которое даёт им контроль над молодыми людьми, и эта связь сильнее, чем идеология. Его лицо омрачилось, и он проговорил ещё час, смешав в одну кучу религиозные образы, фашизм, коммунизм, власть, секс. В последние несколько лет Смайлз стал другим, это проявлялось в забавных вещах, но теперь он целиком и полностью встал на свои рельсы. В первый раз я не мог дождаться, когда же мы уйдём с набережной и вернёмся домой.

Время шло. Днём я смотрел в окно на бескрайние леса и поля, редкие деревушки, один-два города, в конце концов, пересекли Урал и въехали в Европу. Я сидел в купе, стоял в проходе, ел борщ и шоколад в вагоне-ресторане, на своей полке доел еду из Китая. Перестал слушать кассеты, мозг — заторможенный и спокойный, под воздействием движения, перестука колёс. Ночью, когда все уснули, я стучусь в Рикину дверь, сижу и пью с ней чай, отказываюсь от растворителя под названием «водка», знаю, что после неё с утра будет похмелье и уныние. Я люблю течение её голоса, сам предпочитаю молчать, пускай она говорит, бурчание чудесных сказок по радио на заднем фоне, тепло её обогревателя, всё смешивается с ритмом поезда. Мы ещё раз занимались сексом, в ночь перед прибытием в Москву, получилось холодно и жёстко, как будто она хотела задушить любую эмоцию. Мы приедем в Москву, и всё. Она повторила это несколько раз, так что я понял. В Москве ничего не остаётся. Будущего нет. Я знаю, что подглядывающие глаза и нашёптывающие языки — это не паранойя, это совсем не похоже на бред, который нёс Смайлз. Назад домой, в своё купе, я игнорирую мудака в крестьянской форме, а Мао игнорирует меня. Мы друг друга ненавидим. Что тут скажешь, интересно, меня возьмут за яйца, если я вышвырну его из поезда? Можно это сделать поздно ночью, дождаться, пока китайский диктатор, личность, ответственная за убийства миллионов мужчин, женщин и детей, пойдёт в сортир, прокрасться по коридору вслед за массовым убийцей, который развязал Культурную Революцию, проверить, что дверь Рики закрыта, открыть одну из дверей в тамбуре и выпихнуть врага Тибета в ночь, когда он выйдет из туалета. Отдалённый вскрик — и прощай, Мао. Идея начинает оформляться, она развлекает меня, пока я пересекаю мир в передвижной библиотеке. Немец со своей подружкой или читают, или ругаются, и хотя мы едва обменялись парой слов, так уж вышло. Мы с Мао им мешаем как следует посраться. Однажды я вернулся с обеда раньше обычного и вошёл, не постучавшись. Мао стоял в другом конце коридора, рядом с Рикой, которая считала, что он идиот, раз носит крестьянскую одежду, когда она бы убила за что-нибудь дорогое. Дверь откатывается в сторону, я вижу этого Гиммлера, он нагнул свою бабу на спальнике Мао и так наяривает её в позе раком, что даже не заметил меня. Когда струя холодного воздуха доходит до его задницы, он поворачивается, а я говорю, мол, извини. Он не смутился и не остановился. Я закрыл дверь.

25

Прозвище Сталина, Иосиф по-английски читается как Джозеф.