Человеческий панк

Через пару лет после бесславной гибели фургона я купил другую машину, «Форд Гранаду», просторная тачка, мощный двигатель, по сравнению с фургоном впечатляет. Я разорился на хорошую магнитолу и всегда крутил музыку. Мы ехали кататься, если нам было скучно, хотелось сменить окружение, нас ждал Аксбридж или там концерт в Рединге. Чаще всего, если не пёрло напиваться в местных па-бах, мы ехали в Лондон, по любимым местам. Гранада не катила рядом с тачками янки, припаркованными у паба в Хитроу, куда мы любили ходить, но то были ребята из Хил-лингтона, их тюнингованные тачки с форсированными движками, галлон на пять миль; мы их терпеть ненавидели, их закос и стиль под америкашек, особенно когда Англия задыхается в смоге, бунты в Брикстоне и Токстете вылились в четыре или пять ночей хаоса по всей стране, от городов подхватили тему провинции, и к вечеру пятницы их было двадцать городов.

Позор, что политические баталии, взбунтовавшие всю Англию, в итоге уничтожили панк-сцену. С концертами всегда были напряги, но они всё чаще были связаны с политикой, и в конце концов группам типа Sham и the Specials приказали прекратить подрывную деятельность. То были трудные времена, СМИ делали из мухи слона, обвиняли не тех людей, промоутеры потеряли надежду. Национальный Фронт носил красные шнурки в мартенах, а Британское Движение предпочитало белые, хотя те из них, кого я знал, слабо разбирались в настоящей политике, просто считали взгляды правого крыла ответом левым среднего класса. Джимми Перси обосрали, НФ на его концертах и невруба-ющиеся СМИ. Он не закрывал двери ни перед кем, и его смешали с грязью. Так же вышло и с The Specials. Смешно, что они были как раз антирасистами, и раз уж они решили попытаться что-то изменить, им надо было говорить с теми, кто в теме. Чуваки с барскими замашками этого так и не поняли. В поздние семидесятые и ранние восьмидесятые страна была ужасно напряжена, и выходила отличная музыка, всем было что сказать, но в итоге СМИ победили и загнали панк в андеграунд.

Но «Гранадой» мы гордились. Однажды вечером в Ше-фердс Буш она спасла нам жизнь, за нами гналась толпа народа, они хотели нас по приколу порезать. Им не понравилось, как мы одеты. На следующий день мне пришлось выправлять вмятины, но мы выжили. Смайлз крутил нам «Screaming Target» всю дорогу по Аксбридж-Роуд, пока Дэйв не взбесился и не сказал, что не хочет слушать, как Big Youth распевает о Сионе, хотя половина этой группы — чёрные. Смайлз понёс про объединённые силы Слау под предводительством Адольфа Гитлера и Иосифа Сталина, предтеча будущих прогонов, но до сегодняшнего момента я об этом никогда не думал. У меня ещё поигрывало очко, когда я приехал домой.

Вскоре после того, как я купил машину, мы на неделю поехали к автофургону Дэйва, на побережье. Я, Дэйв, Смайлз, Клем, куча спальников и четыре ящика лагера. Крис перестал воровать и стал коппером. Мы редко его видели с тех пор, как он стал Старым Биллом, пока он не увидел свет и не ушёл. Он доставал всех, стал ужасно праведным, как если бы полиция была религией. Дэйв не слишком любил свой фургон, предпочитал дешёвый «Уотнис» на Майорке прогулкам по волнорезу и груде камней, но мы его уговорили. Это был дешёвый отпуск. Клем хороший парень, цыган, он мог пить, пить, пить — и не пьянел. Он не употреблял ни спирта, ни спида, но мог выпить двенадцать пинт за вечер и просить ещё одну перед закрытием. У него доброе сердце, но он никогда не увиливал от драки. Он казался козлом, но при этом настоящий джентльмен с девушками и ненапряжный с друзьями. Двенадцать пинт — на полном серьёзе. Мой рекорд — десять, и меня капитально развезло, а Клем мог пойти домой, а потом с утра подорваться с первым щебетом воробьев. Сульфат мы задвинули, предпочитали синьку. Спид слишком изнашивал организм и потом надоел. Мы чаще пили лагер, часто в пабах не подавали снейкбайт, от него люди ехали крышей, и мы переключились на сидр. Лагер рулит миром. Панк ушёл в андеграунд, и мы всё реже ездили на концерты. Бунт в Саутхолле тоже подпортил нам карму, особенно учитывая, как его освещали в прессе, и многие оригинальные группы остались в прошлом.

Мы охренели добираться до побережья, фургон был в нормальном состоянии, поржавевший, как это часто бывает, с тяжёлым запахом бензина, о котором так плакал Дэйв, зато недалеко построили душ с горячей водой и игровая комната с телеком. Когда я был ребёнком, мы ездили на море каждый год или два, и эти праздники были едва ли не лучшими моими воспоминаниями. Отцу и матери так дешевле, чем в отеле, а детям веселее. Каждый вечер мы ели рыбу и картошку, сидели на летней веранде паба до самого закрытия, жрали криспы, искали синие пакетики с солью. Джилли свою выменивала, и цену ломила несусветную. То молтизерс, то смартис [24].

Она знала, что мне нужна соль, я высыпал всю пачку, Держал кристаллы на ладони, катал по руке, высыпал на язык. Весь день мы сидели на пляже, строили замки из песка, украшали национальными флагами, забегали в ледяную воду, вопили, как резаные. До чая ловили в скалах крабов, ползающих по водорослям и ракушкам, восхитительный запах солёного воздуха проникал в ноздри, лёгкие, мозги. Когда мы нашли бассейн, отец протянул от него шланг, а мы с Джилли ходили гулять, кидали камни в воду. Такая нежность. Мы тоже ловили крабов, собирали их в ведро, а когда надоедало, отпускали, смотрели, как они разбегаются. Нам нравилось выпускать крабов на волю. Хорошо это помню. И часто шёл дождь, пар от одежды клубился, в фургоне смешивался с бензином, но то были хорошие времена. Лучшие.

Мать с отцом были счастливы, и сейчас мне легко сказать, почему. Они чувствовали запах свободы, вырвавшись из цепочки работа-сон-работа-сон. На одну-две недели давление спадало. Когда ты ребёнок, воспринимаешь всё как должное, потом уже понимаешь, откуда берётся еда на тарелке, отец возвращается домой уже никакой, падает перед телеком, начинает ругаться, слишком усталый, чтобы двигаться. Я никогда о таких вещах не думал, ни о чём не заботился; это детство, затишье перед бурей. Когда ты ребёнок, ждешь — не дождёшься, когда же вырастешь, а когда вырастаешь, хочешь вернуться назад в детство. Ещё была собака, она вечерами приходила к пабу и сидела снаружи, и большой прибрежный синяк, с чёрно-белыми фотографиями белобородого моряка, и имена из Библии на конце бетонного причала, банки для лобстеров и рыболовные сети сложены снаружи ряда жестяных дач, лодки на пляже, лежат на боку, вокруг всякое дерьмо, чайки клюют палубу.

А собака была трёхногим терьером, и отец сказал, ей девятнадцать лет, он спрашивал у хозяина, когда тот приходил с подносом; бар набит мужчинами и женщинами, отпускники ободряют местных, запах дыма и пива застрял в памяти, запах трубки я встречал только там, мир совсем другой, когда тебе восемь или девять лет. Мы каждый вечер смотрели на ту собаку, а потом по дороге домой загадывали, чтобы завтра она снова пришла.

Фургон Дэйва в порядке, ржавый, над дверью дырки, там, где металл высыпался, но ночевать там вполне можно. Мы как бы не собирались сидеть там весь день, играть в «змейки и ручейки». Дэйв скоро начал командовать, мол, его старик тут полноправный владелец. Он отправлял нас со Смайлзом в магазин, купить чай в пакетиках и молока, когда мы вечером возвращались домой, как будто мы его слуги, и я спросил его, детьми на субботнике он тоже так командует? Мы поржали, а он задрал нос. Все были в хорошем настроении. Мы купили еды и зашли в бар выпить по пинте, сели снаружи с двумя ледяными лагерами, расслабиться, очередной клуб рабочих, куда пускают детей, есть бинго для женщин, выпивка для мужчин, пластиковые столы с зонтиками и ряд качелей во дворике. Мы бывали только в баре, семей у нас не было, не было и желания слушать кантри-энд-вестерн, мы предпочитали компанию помоложе. Выпили ещё по паре пинт перед тем, как пойти домой. Клем вытащил шезлонги и расставил молочные бутылки на стене. Рядом с ним лежала груда камней, и он кидался в бутылки. У него меткая рука, он бил их одну за другой, стекло падало в коробку сзади. Клем не безмозглый хулиган. Рядом сидел Дэйв, смотрел в пространство, типа граф какой, наслаждался обладанием собственностью, но изошёл на говно, мол, почему мы так долго, когда он тут до смерти хочет чашку чаю. Он всегда такой. Но слишком уж хорошо было. Мы в отпуске, наша собственная поездка под честное слово.

24

И молтизерс, и смартис — шоколадное драже.