Мертвым не понять

6

ЛАБИРИНТЫ

Пава явился только к утру, замученный, но вполне счастливый. Я занялась разогреванием каши, сваренной еще накануне.

– Послушай, – как бы между делом обратилась я к нему. – Вот если бы Слава был жив и попытался от нас спрятаться, где бы он, по-твоему, находился?

– У себя в норе, – усмехнулся Павел, принимая у меня тарелку.

– Но мы же с тобой первым делом стали бы искать его там.

– Тогда в другой норе, – глубокомысленно добавил он, положив себе здоровенный ломоть оледеневшего масла. – Хотя мы же его не искали.

– В какой еще другой? У него что, была другая квартира?

– Может и была. Сегодня на обед я приготовлю устрицы по-парижски с белым вином…

– Была или не было?

– Ты всегда плохо разбиралась в людях, тем более в мужчинах… – Он завалил изрядно уже расплывшееся масло кашей и теперь наблюдал, как оно высвобождалось из-под этого рыхлого кургана.

– Что ты хочешь сказать? Ты знаешь что-то такое, чего не знаю я? Ну, Павочка, миленький…

– Знаю… и намного, намного больше, – Зерцалов окинул меня томным взглядом, – мне, например, известно, что ты, Венера, – богиня любви – сама любви-то и не знаешь. Мало этого – ничего-то и никого– то вокруг себя не замечаешь, за то и воздастся по заслугам…

– Ты, можно подумать, много знаешь! – Я возмутилась оттого, что он попал в точку. – Специалист нашелся!

– Увы мне, увы мне, милая, я и сам приговорен вечно странствовать по дорогам с фонарем и зеленой веткой омелы, которая распустится… – он не договорил и вдруг сжался весь, уткнувшись в свою тарелку. – Тебе приходило хоть раз в голову, что Владислав пишет совсем недурственные рассказы? Скажи, ты когда-нибудь интересовалась им?

Я помахала перед его носом книжкой.

– Просвещаюсь…

– Ты вообще сосредоточена только на себе, на своем творчестве и не видишь и не слышишь ничего вокруг.

– Тебя я слушала сутки напролет.

– Потому что это было нужно для твоего имиджа, – парировал он. – Потому что это скандал, если писательница не в курсе, в какой стране происходит действие в ее произведении! Халявщица! На самом деле тебе нет никакого дела до меня и того, чем я дышу, чего жду от этой жизни. Нет. Ты видишь во мне только слабака, не замечая, что на самом деле я мужчина! И тоже могу любить и ненавидеть.

– Можно подумать, все это время ты зачитывался фантастикой Шоршоны, а не кропал истории влюбленных дам! Ну, один раз, я думаю, прочел! Все-таки первая книга, а было бы их больше?! Что-то слабо верится! – На первых же моих словах Павел словно поперхнулся и замолчал, закрыв лицо руками с тонкими, длинными пальцами.

– Да, вообще-то ты права, – неожиданно смягчился Зерцалов. – Я сейчас чуть было не назвал тебя чернушницей. Прости меня. А насчет Шоршоны – ты понимаешь, бывает, что человек одержим какой-то идеей, которая для окружающих никакого значения не имеет. Раньше тебя это не интересовало. Ты хотела лишь, чтобы он вовремя приносил тебе деньги. Наверное, я тоже должен исчезнуть, вот ведь парадокс, чтобы ты, наконец, обратила на меня внимание и поняла, что я не такой, как большинство твоих дружков, я не могу любить кого попало, мне нужны особые отношения…

– Понятно, понятно, но как же все-таки Шоршона? – перебила его я.

– Шоршона?! Причем здесь Шоршона? – Он глядел на меня какое-то время, словно не понимая значения слов. – Ах, да… у Славы была страсть к цифре два. – Он выждал паузу. – Ну, понимаешь, двойственность, проблема внутреннего и внешнего, человек и его двойник.

«Буду ходить за вами, как ваша тень». Вспомнила я строчку из письма.

– …Душа и тело, небо и земля, жара и лед, вода и огонь…

– Ясно. Мы ведь тоже построили свою жизнь как нечто двойственное. Я правильно поняла?

– В нашем случае все куда сложнее. Хотя… Помнишь, учитель заметил, что при беглом взгляде на Шоршону создается впечатление, что что-то тут неспроста?

– Да. Он еще говорил, что из Владислава словно выползает на волю что-то темное…

– Еще бы. Ты – острый, цепкий ум под личиной Венеры – богини любви, я…

– Но какое это имеет отношение к его берлоге?

– Самое непосредственное, крошка, я был там… в его второй квартирке… насмотрелся… На трезвую голову туда и думать не моги заходить. Скопытишься… Там он сам!..

– Что ты имеешь ввиду?

– Представь: трехкомнатная квартира. Длинный коридор, обыкновенные одинаковые двери… Открываешь первую… – его голос сделался таинственным, – кровать, полированный шкаф платяной, в углу этажерка с книгами… Не страшно?

– Пока все нормально.

– Заходишь во вторую, – он понизил голос, – и что же?.. Кровать, полированный платяной шкаф, этажерка, книги! Я опрометью выскочил оттуда. Третья комната – та же картина! Я метался… хотел выбраться из этого ада, я умирал, я читал названия книг и находил их в следующих комнатах! Я открывал шкаф и передвигал вещи – во всех трех помещениях было то же самое! Это сведет с ума кого угодно. В довершение всего я перестал верить в реальность происходящего! Мне почему-то казалось, что я не могу выйти из заколдованной комнаты, кружась в дверях! Я стал крушить все, что только ни встречалось на моем пути, чтобы убедиться, что в других помещениях нет подобных разрушений, и наконец создал их сам! Я чуть не умер! Веришь ли?! И тут я вспомнил, что можно попробовать вообще убраться из этой квартиры! Ха-ха, смешно, правда?

– А где все это время был он?

– А бес его знает. Я думал занять у него денег, у меня же нет твоих богатых бабушек, регулярно помирающих, оставляя любимой внученьке горы злата! Дома его не оказалось, вот я и заглянул в издательство «Гомункул», узнать адресок его отца. Там шустрый такой уродец сразу раскололся.

– Так это была квартира его отца? Слава богу, я-то уже подумала…

– Никакого не отца, а его самого! Я же тебе объяснял про отражения, двойственность…

– Здесь целая тройственность… Из его рассказов я поняла, что Славу интересуют проблемы несоответствия внутреннего и внешнего и проблема потери какой– то части своей личности. Например, солдат, лишенный ноги, помнишь?

– А как же. Когда я читал «Историю одного похода», я даже подумал, что, разбрызгай он половину мозгов, огорчение было бы куда меньше, маршировал бы себе и маршировал… Ать-два, ать-два… Но Владислав всегда отнимал самое ценное! Надо же, чтобы судьба в конце концов так и распорядилась! И он своей смертью лишил тебя самого дорогого, что только у тебя и было! Ведь умри я…

– Не надо, – Я обняла Паву.

– Судьба! Ничего тут, сестренка, не попишешь – судьба!

– Может быть и не судьба!

К обеду я поехала на квартиру к Белкиной; конечно, из одной только вежливости следовало подгадать, когда хозяйка будет дома. Она тоже, ясное дело, ждала меня после спектакля, но мне почему-то всегда становилось как-то не по себе, когда лучший друг начинает вдруг выделывать такие фортели. Я даже не знала, чего в этот момент мне на самом деле хотелось больше – чтобы Слава оказался жив, но был бы повинен во всех этих гадостях, а главное, в предательстве, или чтобы он умер и предоставил таким образом мне сделаться убийцей. Так или иначе, а я не позволю кому бы то ни было вытирать об меня ноги!

Я вооружилась газовым пистолетом, к сожалению, совсем не похожим на настоящий, и, уже уходя, обнаружила подаренный в самый первый день моего праведного гнева Павой кастет, который прикрывал когтистой пластиной не только основание пальцев, но и обхватывал черными кожаными ремешками руку до самого запястья, где замыкался браслетом на пружинке. Я быстро надела его на правую руку, но тут что-то противно лязгнуло и поломавшаяся пружина впилась мне в кожу. На крик прибежал из кухни Пава и довольно-таки быстро вызволил меня, но рука продолжала болеть, а на запястье отпечаталась красная вмятина и там, где кожа оказалась защемлена, виднелся кровоподтек.

– Говорят, что бог карает людей, шлепая их по тому месту, которым они грешат, – глубокомысленно заметил он. – Должно быть, ты, куколка, написала немало в своей жизни такого, в чем еще захочется раскаяться.