Смерть в Лиссабоне

Валентин пригласил нас войти, но глаз не поднял, продолжая сидеть на кровати и играть на вынутой из розетки электрогитаре. У него была густая грива волос. Одет он был в футболку и джинсы. Тощий, с оливковой кожей, большими темными глазами и худыми впалыми щеками. Карлуш прикрыл дверь узкой, как пенал, комнаты, где стояли только кровать и стол, но книжных полок не было. Книги кипами громоздились на полу. Некоторые из них были на английском и французском.

— Ваш отец не очень-то интересуется вашими визитерами.

— Потому что никакой он мне не отец и даже не отчим. Просто очередной сожитель матери, очередной кретин, с которым ей не так одиноко… и, будьте уверены, ей я все это высказал.

— Что высказали?

— Что лучше уж жить одной, чем с таким клещом. Но как только она избавляется от одного, тут же к ней присасывается другой. Уж таковы они, эти клещи и те, кем они кормятся.

— Вы изучаете зоологию?

— Психологию, — сказал он. — А от зоологии никуда не денешься. Не дает о себе забыть.

— Вы знакомы с девушкой по имени Катарина Соуза Оливейра?

— Знаком, — отвечал он, вновь принимаясь перебирать струны гитары.

— Она скончалась — убита.

Его пальцы замерли на струнах. Взяв гитару за деку, он прислонил ее к изножью кровати. Подобравшись, он обдумывал новость, по-видимому его поразившую.

— Я не знал.

— Мы восстанавливаем последние двадцать четыре часа ее жизни.

— Я ее не видел, — поспешно проговорил он.

— Все двадцать четыре часа?

— Да.

— А когда вы ее видели в последний раз?

— В среду вечером.

— При каких обстоятельствах?

— Группа собралась обсудить предстоящее в конце недели выступление и репетиции в пятницу и субботу.

— Но пятница была вчера, — сказал Карлуш.

— Спасибо, что напомнили. В Одивелаше что один день, что другой — все одинаковы, — сказал он. — Но в среду мы поцапались, репетиций не было, ну и выступления, естественно, тоже.

— Из-за чего же вы поцапались?

— Творческие разногласия, — сказал он. — Тереза, клавишница… ее трахает один саксофонист, вот она и вбила себе в голову, что нам позарез нужен саксофонист. А я предложил…

— Не задвигать солистку? — встрял Карлуш.

Валентин повернулся ко мне — узнать мое мнение.

— Тут я вам не помощник, — сказал я. — Что было после «Пинк Флойд», мне неведомо.

— Насколько творческими были ваши разногласия? — поинтересовался Карлуш.

— Это ваш первый разумный вопрос, и на него вы сами в состоянии ответить.

— Ну а что такое Бруну, на чем он играет?

— На бас-гитаре.

— Были вы либо Бруну в каких-то отношениях с Катариной?

— Отношениях?

— Ну, трахали вы ее? — спросил Карлуш, на ходу усваивая непривычную лексику.

— У нас уговор — на работе всякие там шуры-муры запрещаются.

— Так что шансов у саксофониста было не много?

— Думаю, и без того у него их было кот наплакал.

— Ну а ваше собрание? Где оно происходило?

— В баре «Тока». Что в Байру-Алту.

— И после этого вы с ней не виделись — ни в четверг, ни в пятницу?

— Да.

— Вы в курсе, чем она занималась вчера?

— Полагаю, была в школе. Разве не так?

— А вы чем занимались?

— Сидел в Национальной библиотеке… весь день… до семи или половины восьмого.

Я дал ему визитку и попросил позвонить мне, если он что-нибудь вспомнит. Когда мы выходили, из кухни в коридор выглянула мать Валентина. Я вежливо попрощался с ней, но рядом с нами моментально очутился выросший как из-под земли «Клещ».

— Где был вчера Валентин? — спросил я.

— Дома его не было весь день и, считай, полночи, если не больше, — сказал он. — Часа в три появился.

Вид у женщины был мрачный, несмотря на яркую косметику, которую она только что наложила. Клещ, похоже, был бы рад, если б мы тут же на месте арестовали парня. Выйдя, мы прошли к раскалившейся от зноя машине. Я закурил, но после двух затяжек загасил сигарету.

— Он соврал, — сказал Карлуш. — Он с ней виделся.

— По-моему, стоит побеседовать с клавишницей, — сказал я, трогаясь.

— А что, обед нам не положен?

— Английский завтрак.

— Звучит не слишком обнадеживающе.

— Для вашего слуха. Вы же португалец.

— Мне говорили… — Он осекся.

— Что же именно вам говорили?

— Говорили, что вы были женаты на англичанке.

— На ваш взгляд, это имеет какое-то значение?

— Думаю… Я удивился, когда вы в разговоре упомянули «Пинк Флойд».

— В семидесятых я жил в Англии.

Он кивнул.

— Ну, и что еще вам говорили? — спросил я, удивленный: оказывается, мне за спиной перемывали косточки.

— Говорили, что вы… ну, не как все.

— Почему, по-вашему, вас ко мне прикомандировали? Не из желания ли согнать в одно место всех чудаков и тех, кто с приветом, и разом от них избавиться?

— И вовсе я не с приветом!

— А всего лишь зануда? Еще бы! Португалец, не принимающий участия в разговорах о бабах, машинах и футболе! Что после этого они должны были подумать о вас?

— Что я хороший спортсмен.

— У них и без вас сыгранная команда.

— Что у меня нет денег на машину.

— Нет, не в этом дело.

— Я работал в гараже, но разбираюсь только в старых неходовых моделях, таких как «альфа-ромео».

— Ну а как насчет баб?

— Подружки у меня нет.

— Вы голубой?

На этот вопрос он отреагировал так, словно я пырнул его ножом.

— Нет, — отвечал он, смертельно обиженный.

— Ну а если и были бы, тоже ведь небось мне не признались бы, правда?

— Но я не голубой!

— По-вашему, кто-нибудь из наших коллег-полицейских ведет подобные беседы?

Он отвернулся к окну.

— Вот почему они и соединили нас, — сказал я. — Оба мы здесь чужаки. И оба с приветом.

14

Суббота, 13 июня 199…

Телейраш, Лиссабон.

Португалия.

Мы пообедали bifanas, сандвичами с горячими ломтиками свинины, — эдакая англо-португальская разновидность обеда. Я постарался вернуть себе расположение Карлуша и развеять его обиду. Мы заказали кофе, и я безропотно отдал ему свой сахар. Он расспрашивал меня о жене, чего никто другой никогда не делал. Интересовался, каково это, быть женатым на англичанке.

— Вы имеете в виду, в чем было наше различие?

Он пожал плечами, словно сам не зная, что он имел в виду.

— Единственное, из-за чего мы ссорились, — это воспитание нашей дочери Оливии. Из-за этого между нами происходили настоящие баталии. И с моими родителями она из-за этого тоже воевала. Различие традиций. Вам должно быть известно, как с этим обстоит дело в Португалии.

— Нас в детстве нещадно балуют.

— И обожают сверх меры. Возможно, так проявляется романтический взгляд на детство, представление о нем как о золотой поре, которую ничем нельзя омрачать, — сказал я, вспоминая давние наши споры. — Мы холим и лелеем наших детей, всячески показываем им, что они наше сокровище и дар свыше. И тем самым прививаем им убеждение в их исключительности. Тем не менее вырастают они по большей части уверенными в себе и счастливыми. Англичане же на этот счет другого мнения. Они более прагматичны и не проявляют к детям снисходительности. Во всяком случае, моя жена ее не проявляла.

— И какой она выросла… ваша Оливия? — спросил он с запинкой.

— Как выяснилось, английское воспитание пошло ей на пользу. Ей шестнадцать лет, но тянет она на все двадцать. Она в состоянии заботиться обо мне. Она и заботилась, что помогло ей справиться с собственными трудностями. И социально она хорошо адаптирована. Способна самостоятельно преодолевать жизненные сложности. Прекрасно шьет. Шитьем увлекалась жена. Бывало, они с женой по целым дням рукодельничали и болтали. Но, на мой взгляд, безоблачным такое детство не назовешь. Иной раз это выводило меня из себя. Когда Оливия была совсем маленькой, жена отказывалась ее слушать, если та говорила то, что жена считала чепухой. С обычной детской чепухой дочка отправлялась ко мне… И знаете, это сказывается и по сей день. У нее выработалась потребность постоянно самоутверждаться, и если уж говорить, то интересно. Но ведь трудно постоянно соответствовать выработанным самой высоким стандартам. Однако мне лучше заткнуться, не то вам придется до самого вечера сидеть здесь и слушать мои разглагольствования.