Смерть в Лиссабоне

— Яубил? — возмутился он. — Я не убивал! Я не видел ее вот уж…

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Несколько месяцев назад.

— При каких обстоятельствах?

— В их лиссабонском доме.

— Я спрашиваю, при каких обстоятельствах, сеньор Бранку, а не где именно.

— Я выходил из спальни…

— Чьей спальни?

— Спальни ее матери. Спальни Терезы. А она стояла в коридоре.

— В котором часу это было?

— Час был обеденный. В июне… нет, в июле прошлого года.

— И что было потом?

— Я не… у нее были туфли в руках, и она спустилась по лестнице. Я пошел к выходу. Оглянулся, не видит ли мать, и пошел за ней. На улице мы опять встретились. Она обувалась.

— Она сказала вам что-нибудь?

— Велела мне прийти в следующую пятницу в это же время.

— И вы согласились на такое предложение четырнадцатилетней девочки?

— Четырнадцатилетней? Нет, нет, не может быть! Она сказала…

— Не тяните и пожалейте наше время, Паулу, — сказал я. — Расскажите все до конца.

— В следующую пятницу я приехал. Терезы дома не было. По пятницам она уезжает в Кашкайш.

— Мы это знаем.

— Я переспал с ней, — сказал он и пожал плечами.

— В материнской постели?

Он почесал за ухом и кивнул.

— Что еще было?

— Она взяла у меня пять тысяч эскудо.

— И вы дали?

— Я не знал, как к этому отнестись. Не знал, как она себя поведет.

— Не говорите ерунды, — сказал я. — По сравнению с ней вы взрослый мужчина.

— И зачем вообще вам было приезжать? — спросил Карлуш.

Паулу пожирал меня глазами, как школьник, испрашивающий позволения встать.

— Выкладывайте, — сказал я. — Мы это выдержим.

— Меня это будоражило, — признался он. — Сама возможность спать с матерью и дочерью в одной и той же…

— Должно быть, это и впрямь волнует кровь, — сказал я. — Так сколько раз это имело место, прежде чем Тереза все узнала?

— Три раза. А на четвертый вошла Тереза.

— Этот раз чем-то отличался от других?

Он посмотрел на меня глазами шестилетнего ребенка и нервно хихикнул.

— Черт! — воскликнул он и потер себе переносицу. — Действительно отличался. В тот раз Катарине, похоже, впервые было приятно.

— Значит, в остальные дни она не удосуживалась притворяться? — спросил Карлуш.

Паулу уперся глазами в стол и не желал поднимать взгляда.

— Она кричала, а потом улыбнулась. Но не мне. Она смотрела мимо меня, куда-то за мою спину. Я обернулся, и там в дверях стояла Тереза.

— И как она себя повела?

— Я соскочил с кровати. Катарина поднялась, села, даже не сдвинув ног. И опять улыбнулась. Тереза бросилась к ней и отвесила ей пощечину, громкую, как винтовочный выстрел, ей-богу.

— Катарина что-нибудь сказала в свое оправдание?

— Очень по-детски сказала: «Прости меня, мама!»

— А вы?

— Вылетел оттуда, стремглав бросился вниз по лестнице.

— И больше с Терезой не виделись?

— Нет.

— А с Катариной?

Он опять покосился на дверь в спальню и тихо сказал:

— Она появлялась у меня несколько раз. В последний раз это было… в марте. Да, в марте, через два дня после моего дня рождения, а он у меня семнадцатого.

— Она приезжала ради секса?

— Ну не для разговоров же!

— И вы не разговаривали?

— Входя, она сразу же раздевалась.

— Вам не казалось, что она была после дозы?

— Не исключено. — Он втянул голову в плечи.

— Она брала у вас деньги?

— Да, пока я не спрятал от нее бумажник.

— Она рассердилась?

— Она ничего не сказала.

— Сколько раз она появлялась здесь?

— Десять или двенадцать.

— А почему она не приходила к вам после девятнадцатого марта?

— Она приходила, просто я ее не пустил.

Он кивком указал на дверь в спальню.

Вскоре после этого мы вышли и стали ждатьв машине. Через несколько минут из дома вышла его подружка. Проковыляла по балюстраде на высоченных каблуках — слишком поспешно для своих недлинных ног. Карлуш кивнул, довольный, что девушка, как и он, теперь знала цену этому Паулу Бранку.

— Этот парень, — сказал он, — настоящий novo rico. [18]

Мы подъехали к дому адвоката. Мне надо было задать еще несколько вопросов Терезе, но доктор Оливейра допустил нас к ней не сразу, а лишь когда она сама пригласила нас войти.

У нее была походка старухи, а речь замедленная и нечеткая.

— В тот день, когда вы застали Катарину в постели с Паулу Бранку, зачем вы вернулись в Лиссабон?

— Не помню.

— Разве вы уже не в Кашкайше находились?

— Да, в Кашкайше.

— Должно быть, что-то важное заставило вас проделать такой путь — из Кашкайша в Лиссабон.

На это она ничего не сказала. Я извинился и встал, чтобы уйти. Лицо ее вытянулось. Под глазами обозначились мешки, которых раньше я не замечал.

— Я вернулась, — сказала она таким слабым голосом, что я еле мог различить слова, — потому что Катарина позвонила мне. Она сказала, что сильно поранилась в школе.

Мы все обменялись взглядами. Она развела руками — дескать, вот как в жизни бывает.

— Вот так у нас с Катариной все и кончилось, — сказала она.

На второе кольцо вокруг Лиссабона мы выехали в молчании. Я был благодарен Карлушу за это. К чему задавать вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить? Он смотрел по сторонам. Совсем другой человек, не похожий на того дерзкого малого, каким он был на берегу и в доме у Паулу Бранку. Я почему-то подумал, что вряд ли у него много друзей.

Мне было грустно при мысли о разладе в семье Оливейры. Семья — главная и самая устойчивая португальская традиция. Наш оплот. Единственное, что не дает нам увязнуть в грязи. Нигде в Европе так не ценят семью, как у нас в Португалии. И это вовсе не пережиток и не лозунг салазаровской пропаганды. Неужели и семья дала трещину?

Мы направлялись к Одивелашу — большому жилому массиву на северной окраине Лиссабона. Обогнули очередную современную достопримечательность города — крупнейший в Европе торговый центр «Коломбу», расположенный напротив другой, более старой — стадиона «Бенфика», находящегося на грани банкротства. Мы кружили в районе второго кольца, то удаляясь от него, то вновь въезжая на трассу, взбираясь все выше. С вершины холма открывался чудный вид на Одивелаш — двадцать квадратных километров ветшающих высотных коробок, опутанных, как всклокоченными волосами, паутиной телевизионных антенн. Вид удивительный, раздолье для строителей. Все это было возведено за считаные недели — тонкостенные бетонные коробки, никаких излишеств, — летом здесь было жарко, как в аду, зимой — холодно. Мне всегда тяжело дышалось в этих домах, воздух там был сперт и несвеж.

Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки. Эта была построена одной из первых. Лифт не работал. Плитки пола потрескались и вываливались, на стенах виднелись следы протечек. На всех этажах гремели телевизоры и пахло едой. Стайка ребятишек, отделившись от стены, шмыгнула мимо.

Мы постучали в хлипкую дверь, за которой рассчитывали найти ведущего гитариста группы, с которой выступала Катарина. Открывший нам дверь мужчина был худ. Его усики казались плохо наклеенными и были такими же жидкими, как и его темные волосы. На нем была алая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая до самого пупа. Двумя желтыми от никотина пальцами он теребил волосы на груди. Он сразу смекнул, что мы из полиции.

— Валентин Матеуш Алмейда дома? — спросил я.

Не говоря ни слова, он повернулся и пошел. Мы последовали за ним по узкому коридору. На ходу он стукнул в какую-то дверь.

— Валентин, — крикнул он, — полиция!

Вслед за ним мы прошли в кухню, где толстая женщина с вытравленными перекисью волосами и в очень тесной юбке бирюзового цвета убирала со стола остатки обеда. Она спросила мужчину, кто стучал. Он объяснил, и она подобралась, втянув живот. Мы еще раз постучали в дверь Валентина. В доме воняло жареной рыбой.

18

Нувориш (португ.).