Страница 3 из 22
— Данди всю зиму кормила нас мясом, — немедленно ринулась я на защиту сестры.
— Она дождется, что ее когда-нибудь повесят. — Голос отца был по-прежнему спокоен. — Думает, что всю жизнь сумеет, закатывая глазки перед сторожами, выпрашивать у них дичь. Но когда девчонка станет старше, ей это не сойдет с рук. Они потребуют кое-чего другого взамен. А если она откажется, ее отдадут под суд.
— Ее посадят в тюрьму? — Я уже не могла усидеть на месте от тревоги.
— Они бы всех нас упекли в тюрьму, — горько засмеялся отец. — Или сослали бы в Австралию. Все против нас, даже самые лучшие из богатых людей. Я достаточно насмотрелся на них.
Я кивнула. Это была любимая тема отца. Когда он встретил мою мать, он был просто медником и неудавшимся торговцем. Она же была настоящая цыганка, странствующая со своим табором. Но ее муж умер, и она осталась с двумя дочками-двойняшками на руках. Он расхвастался о своем великом будущем, она поверила ему и вышла за него замуж, даже не получив благословения своей семьи. Они стали путешествовать все вместе. Но отца все время одолевали великие идеи. То он собирался стать крупным лошадником, то думал купить гостиницу, то хотел выводить новую породу лошадей. Одна бесполезная идея сменяла другую, а они все путешествовали и путешествовали в том самом бедном фургоне, который мать принесла с собой в приданое.
Я смутно помню ее: бледная и полная, слишком утомленная кочевой жизнью, чтобы играть с нами. К несчастью, она заболела тифом и вскоре умерла в страшных страданиях, заклиная похоронить ее по цыганскому обычаю. Все ее вещи полагалось сжечь в ночь ее смерти. Но отец не придерживался обычаев, поэтому он сжег какие-то лохмотья, а остальное продал. Данди он отдал мамину расческу, а мне — старый грязный шнурок с двумя золотыми застежками с обоих концов. Он сказал мне, что раньше это было ожерелье из розового жемчуга.
Откуда оно оказалось у мамы, он не знал. Это тоже было ее приданое, и он продавал жемчужину за жемчужиной, пока не остался только этот шнурок. На одной золотой застежке было выгравировано имя «Джон», а на другой — «Селия». Он бы и их продал, если б осмелился.
— Ты имеешь право на него, — сказал он, с видимым нежеланием отдавая мне этот шнурок. — Мать всегда говорила, что это для тебя, а не для Данди. Давай я продам застежки, а тебе оставлю шнурок.
Я помню, как крепко мои грязные пальцы сжали полученное сокровище.
— Я оставлю себе все, — ответила я.
— Но я поделюсь с тобой вырученными за них деньгами, — уступил он. — Мне — шестьдесят пенсов, тебе — сорок.
— Нет, — отрезала я.
— Этого хватит, чтобы купить булку с сахаром.
Мой голодный желудок сжался, но я оставалась тверда.
— Нет, — повторила я. — Кто такие эти Джон и Селия?
— Не знаю. — Отец пожал плечами. — Должно быть, какие-то люди, которых знала твоя мать. Она всегда говорила, чтобы я отдал его тебе. А обещания, данные мертвым, надо исполнять. Она велела тебе беречь его и показать тем людям, которые станут тебя искать. Когда кто-нибудь спросит, кто ты.
— А кто я? — немедленно потребовала я ответа.
— Одна из двух образин, с которыми я должен нянчиться, пока не избавлюсь от них.
Его хорошее настроение улетучилось вместе с надеждой получить обратно золотые застежки.
Это время уже не за горами, думала я, посасывая стебелек травы. Наш разговор произошел довольно давно, но отец по-прежнему считал, что он с нами нянчится. Он не замечал, что Данди практически кормит нас. Что без меня он не смог бы объезжать тех лошадей, которых он готовил на продажу. Он был отъявленным эгоистом, и притом очень глупым.
Я предчувствовала, что Данди кончит на панели. Это светилось в ее бесстыжих черных глазах. Если бы мы жили в настоящей цыганской семье, ее бы рано выдали замуж и муж и дети удержали бы ее. А здесь с нами никого не было. Отцу было безразлично, что с нами будет. Займа только хохотала, говоря, что к шестнадцати годам Данди уже попадет на улицу. Но я поклялась, что этого никогда не случится. И уберегу ее я.
Плохо, что это совсем не пугало Данди. Она была тщеславная и привязчивая. Она думала, что это означает хорошие наряды, танцы, внимание мужчин. Она прямо не могла дождаться, когда вырастет, и всякий раз, когда мы переодевались или купались, она допытывалась у меня, не стала ли ее грудь больше и привлекательнее. Данди смотрела на жизнь смеющимися ленивыми глазами и не ждала от нее ничего дурного. А я, которая встречала проституток в Саутгемптоне и в Портсмуте и замечала страшные язвы на губах и пустоту во взглядах, — я скорей предпочла бы видеть Данди воровкой и попрошайкой, какой она сейчас была, чем проституткой.
— Ты так говоришь, потому что не переносишь, чтобы к тебе прикасались, — лениво говорила мне Данди, пока наш фургон медленно катился по дороге в Солсбери на ярмарку. — Ты такая же, как твои дикие пони. Я единственный человек, которого ты можешь выносить рядом с собой, и даже мне ты не позволяешь заплетать твои волосы.
— Мне это не нравится, — объяснила я. — Я терпеть не могу, когда отец сажает меня на колени, если он пьян. Или когда ребенок Займы трогает меня. Меня начинает бить дрожь. И я ненавижу быть в толпе. Я люблю, когда рядом никого нет.
— А я как кошка, — призналась Данди. — Я люблю, когда меня гладят. Я даже против отца не возражаю. Прошлой ночью он дал мне полпенни.
— А мне он никогда ничего не дает, — с раздражением пожаловалась я. — Хоть без меня он никогда бы не продал эту лошадь.
— Как ты думаешь, этот пони сбросит дочку фермера? — со смешком в голосе поинтересовалась Данди.
— Похоже на то, — безразлично ответила я. — Если бы папаша не был идиотом, он бы увидел, что я едва справляюсь с лошадью, и то только потому, что она чертовски устала.
— Будем надеяться, что будущая хозяйка лошади отличный наездник, — сказала Данди.
Мы немного помолчали. В тишине фургона, который еле тащился по грязной дороге, слышно было бормотание отца, разучивающего карточные фокусы, и похрапывание Займы, улегшейся рядом со своим ребенком.
— Может, он даст нам пенни на подарки, — предположила я без особой надежды.
— Я дам тебе пенни, — просияла Данди. — Я стащу для нас шестипенсовик, и мы с тобой сбежим на всю ночь — накупим себе сластей и погуляем на ярмарке.
Я улыбнулась ей в предвкушении этого рая и отвернулась к стене. Фургон все катил и катил вперед, покачиваясь на рытвинах и ухабах дороги, ведущей к Солсбери. И у меня не было другого дела, как только дремать и мечтать о Вайде и придумывать способы, как нам с Данди спастись от отца.
ГЛАВА 2
Это было долгое, выматывающее душу путешествие по долине реки Эйвон, вниз к Солсбери, вдоль влажных полей и пастбищ с круторогими коричневыми коровами, стоящими по колено в мокрой траве. Мы проехали через Фортинбридж, где маленькие дети долго бежали за нашим фургоном, свистя нам вслед и бросая в нас камнями.
— Поди-ка сюда, — позвал меня однажды отец, сидевший у стола и тасовавший карты. — Смотри. — Он привязал поводья к краю фургона и стал опять тасовать карты, подрезая и вновь смешивая их. — Заметила что-нибудь? — требовательно спросил он.
Иногда мне удавалось разглядеть тайное движение пальцев, нащупывающих в колоде крапленые карты, иногда нет.
Он не был хорошим шулером, это ремесло требовало сноровки, ловких рук и свежей колоды. Наши засаленные карты не тасовались достаточно легко.
— Я видела отогнутую карту, отец, — сказала я. — Это неудачный трюк.
— У тебя, чертовки, глаза как у рыси, — недовольно нахмурился отец. — Сделай это сама, если ты такая умная.
Я аккуратно собрала карты, отбирая в правую руку те, что покрупнее. Затем, сложив их веером, я сделала вид, что заметила на столе насекомое, и смахнула его картами, отчего на них образовался незаметный изгиб, и теперь я отлично чувствовала пальцами меченые карты. Глядя отсутствующим взглядом в окно, я стала сдавать, оставляя мелочь отцу, а крупные карты — себе.