Страница 7 из 48
Но этим вечером Терри был странно серьезен. Он сказал, что сегодня до хрена жуков, он еще не видел столько долбаных жуков. Обычно он выражался так, когда бывал пьян: долбаные жуки, долбаный дождь. Он говорил иногда, что, когда включает в доме свет, кажется, будто стены шевелятся, что на обоях движется рисунок. В доме нет обоев, возразила она. Он сказал, что имеет в виду жуков. Их так много, что они напоминают рисунок на обоях. Стоит только включить свет, как они начинают копошиться.
Шанталь относилась к нему с терпением. Сегодня вечером то и дело в разговоре возникали паузы, и она терпеливо ждала.
На этот раз он удивил ее, сказав безо всякой связи:
— Некоторых, прежде чем убить, калечили. Калечили намеренно.
Последнее время он снова и снова заговаривал о геноциде.
— Да, они делали это намеренно, — согласилась Шанталь.
— Они отрубали ноги, ступни.
— И забирали обувь, — сказала Шанталь, — если она была. — Она решила, что он вспоминает пережитое тогда, в церкви. Очень давно он не возвращался к этой теме.
— Не помню, чтобы им удавалось сделать это одним ударом.
Это было сказано с удивившим ее равнодушием.
— Иногда удавалось.
— Тебе приходилось наблюдать?
Ей не нравилась, когда он говорил в такой манере, впрочем, вместе с его словечками это служило еще одним доказательством того, что он много выпил. Она ответила:
— Может хватить и одного удара. Но у них лезвия, должно быть, затупились или с самого начала были не наточены. Тот, кто ранил меня, — я тогда закрылась рукой от удара… — он схватил меня за руку, я пыталась вырваться, и он снова ударил. И я увидела, что он держит мою руку за кисть и разглядывает. Кажется, он удивился. Потом на его лице появилось другое выражение — ужаса, отвращения. Но не знаю: его просто ужаснуло увиденное или же то, что он только что сотворил…
— А если ты его опять встретишь?
— Надеюсь, этого никогда не случится.
— Ты можешь привлечь его к суду.
— Правда? И это вернет мне руку?
Терри закурил при свете свечи и, помолчав, проговорил:
— Те, кого убивали в церкви, стояли и ждали. Сгрудились в кучу и держались друг за друга. Хуту вытаскивали их в проход, и некоторые звали меня на помощь. Я тебе никогда не рассказывал, как они кричали: «Святой отец, ради Бога!..»
Ей очень не хотелось, чтобы он переводил разговор на себя.
— Знаешь, — сказала она, — по всей Руанде хуту отрезали у тутси ступни за то, что они выше ростом.
Но он снова заговорил о том, что произошло в церкви.
— Они стояли и позволяли себя убивать…
Ей хотелось его успокоить.
— Послушай! Раз у них не было оружия, они поняли, что им все равно суждено погибнуть. Я слышала, в Кигали некоторые даже платили хуту, чтобы те застрелили их вместо того, чтобы зарубить. Понимаешь? Они знали, что так или иначе умрут.
Но ее слова ничего для него не значили. Он сунул косяк в рот, но не затянулся и проговорил:
— Я ничего не сделал, чтобы им помочь. Пальцем долбаным не шевельнул. Я просто смотрел. Все это время, пока их убивали, я стоял и смотрел…
Он произнес это безо всякого выражения, и ей стало жутко.
— Но ты держал в руках Святые Дары, ты сам говорил. Ты ничего не мог поделать. Попытайся ты их остановить, они тут же убили бы и тебя. Им все равно, что ты священник.
Он поднес к губам юби и застыл так.
— Можно мне кое-что спросить? — Он замолчал, и она проговорила:
— Да. О чем?
— Как ты думаешь, от меня здесь есть какой-то прок?
Можно подумать, что сейчас он жалеет себя. Она сказала:
— Ты хочешь правду? Ты не делаешь всего, что мог бы делать. — И добавила: — Делай побольше. Говори с людьми о Боге, неси слово Божье. Делай все то, что полагается священнику. Служи мессу каждую субботу, как от тебя ждут.
— Ты и в самом деле веришь, — спросил он, глядя в ее освещенное пламенем свечи лицо, — что можно взять хлеб и превратить его в тело Христово?
Что стояло за этим вопросом? Она ответила:
— Конечно можно. Священник как раз и совершает это во время мессы. Он превращает хлеб и вино. Я верю в это, и все, кто приходят на мессу, тоже верят.
— Салли, мы верим только в то, во что хотим верить. — Иногда он называл ее так — Салли, от «асали», что означало «милая». — Хочешь знать, во что я верю? — спросил он.
— Да.
— Я приехал сюда, полный благих намерений. И в первую очередь мне хотелось выкрасить дом отца Тореки. По фотографиям, которые я рассматривал еще мальчишкой, было видно, что дом сильно в этом нуждается. Я это умею, иногда я помогал отцу, когда у него были крупные заказы, например на покраску двухэтажных коттеджей.
Зачем он рассказывает это ей? Или просто он выпил сегодня лишнее, и его мысли бессвязно блуждают?
— Мой отец всю свою жизнь красил дома. По меньшей мере лет сорок он простоял лицом к стене, водя по ней кистью, нюхая краску, потом затаскивал лестницу в фургон и перекуривал или подкреплялся водкой из горлышка. Когда я хотел бросить колледж, чтобы помогать ему, он сказал мне: «Лучше доучись, сынок, и устройся на нормальную работу. Ты слишком вострый, чтобы всю жизнь мочиться в банку из-под краски». Единственным его развлечением была оленья охота осенью, раз в году. К врачам он никогда не обращался и умер в шестьдесят три года. Фрэн, мой брат, сказал, что он умер, когда смотрел по телевизору «Львов». Не настоящих, а «Детройтских львов», профессиональную футбольную команду. Фрэн написал в письме, последнее впечатление отца в жизни — «Львы» ведут мяч через все поле и упускают его у самых ворот противника.
Ей показалось, что он улыбнулся, и она пытливо взглянула на него. Но возможно, ей это только показалось.
— Ты не знаешь моего брата, — проговорил Терри. — Он вовсе не хотел проявить неуважения.
Это с ней он разговаривает сейчас таким странно отрешенным голосом или с самим собой? Шанталь смотрела, как он затягивается юби. Это была последняя затяжка.
— Тебе лучше пойти прилечь.
— Скоро лягу.
— Ну а я пойду. — Она встала из-за стола, взяла русский пистолет и замешкалась, глядя на Терри. — Почему ты со мной так разговариваешь?
— Как?
— Неважно, — пробормотала она, уходя. Но услышала, как вдогонку ей прозвучало:
— А почему ты злишься?
Лежа в постели, Шанталь слышала, как он принимает душ, как чистит зубы в ванной, разделявшей две спальни. Перед тем как прийти к ней, он всегда чистил зубы, и в постели от него пахло мятой. Раз в неделю он приносил с собой две пилюли ларриума от малярии, и они запивали их водой из одного стакана. Пилюли вызывали галлюцинации, и наутро они рассказывали друг другу свои причудливые сновидения.
Сегодня он скользнул под сетку и неподвижно вытянулся с ней рядом, предоставляя ей решать, что будет дальше. Она спросила:
— Ты сказал, что приехал сюда, чтобы выкрасить дом. Это что — единственная причина?
— Я действительно собирался это сделать.
— Почему же тогда не сделал?
Терри не ответил, а немного погодя произнес:
— Я хочу похоронить тех, кто лежит в церкви. То, что от них осталось.
— Да? — переспросила она. Но он снова замолчал. — Ты не можешь говорить об этом со мной? — спросила она.
— Я пытаюсь.
Тогда она сказала:
— Дай мне шанс. — Это было одно из его выражений, которое она любила. Некоторое время она вслушивалась в ночные звуки, потом повернулась на бок и придвинулась к нему, настолько близко, чтобы видеть его лицо, чтобы положить ему на грудь обрубок руки. Если сейчас он возьмет его в ладони…
Он это сделал, взял загрубевший, зарубцевавшийся конец ее искалеченной руки и начал легонько поглаживать его пальцами. Она приподняла голову, и он подсунул под нее свою руку.
— Я знаю, почему у тебя не получается поговорить со мной.
И подождала, пока он спросит: «Почему?»
— Потому что ты собрался уезжать. И больше уже не вернешься.
Она подождала еще немного и, не дождавшись ответа, потянулась вперед и прижалась губами к его губам.