Девушки из Шанхая

Порой Мэй возвращается в каюту поздно ночью. Иногда она залезает на верхнюю койку и сразу же засыпает, а иногда забирается ко мне и обнимает меня. Она дышит в такт со мной и засыпает. Я лежу без сна, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее, и меня мучит беспокойство. Мэй кажется очень увлеченной этим юношей, и я думаю о том, занимаются ли они постельными делами. Но как, если ее так укачивает? Как? Потом мои мысли становятся еще более темными.

Многие мечтают попасть в Америку. Некоторые отдали бы все, чтобы оказаться там. Но Америка никогда не была моей мечтой. Для меня это просто вынужденный шаг, еще один после стольких ошибочных шагов, трагедий и множества глупых решений. Все, что у нас с Мэй есть, — это мы сами. После всего, что мы прошли, наша связь так прочна, что никакой острый нож не мог бы перерубить ее. Все, что нам остается, — это продолжать свой путь, куда бы он ни вел.

Тени на стенах

В ночь перед прибытием я изучаю инструкцию, которую мне дал Сэм. В ней говорится, что Старый Лу родился в Америке и что Сэм, один из его пятерых сыновей, родился в Китае, в 1913 году, в год Быка. Он родился, когда его родители навещали свою родную деревню Вахун, и он гражданин Америки, так как его родители — американцы. (Он Бык, думаю я пренебрежительно. Мама говорила, что рожденным под этим знаком недостает воображения и они вечно тянут на себе все бремя мира.) Вместе с родителями Сэм вернулся в Лос-Анджелес, но в 1920 году старик с женой решили снова поехать в Китай и оставить своего семилетнего сына у бабушки с дедушкой по отцовской линии. (Для меня это новость — я думала, Сэм прибыл в Китай вместе с отцом и братом, чтобы найти здесь невесту, но, оказывается, он жил здесь. Теперь понятно, почему те три раза, что мы разговаривали, он говорил на сэйяпе, а не по-английски, но почему же нам ничего не рассказали?) Теперь Сэм в Америке, впервые за семнадцать лет. Верн родился в Лос-Анджелесе в 1923 году (год Кабана) и прожил там всю жизнь. Остальные братья родились в 1907, 1908 и 1911 годах — все появились на свет в Вахуне, все теперь живут в Лос-Анджелесе. Я стараюсь запомнить мелкие детали — даты рождения, адреса в Вахуне и Лос-Анджелесе и тому подобное, пересказываю Мэй то, что кажется мне важным, и выбрасываю остальное из головы.

На следующее утро, пятнадцатого ноября, мы поднимаемся рано утром и надеваем наши лучшие западные платья.

— Мы в этой стране гости, — говорю я. — Надо выглядеть соответственно.

Мэй соглашается и набрасывает на себя платье, которое мадам Гарне сшила для нее год назад. Как вышло, что шелк и пуговицы проделали весь этот путь, оставшись целыми и чистыми, в то время как я… Но об этом думать нельзя.

Мы собираем вещи и оставляем сумки у носильщика. Затем поднимаемся наружу и находим себе местечко у перил, но из-за дождя ничего не видно. Над нами высится мост Золотые Ворота, укутанный в облака. Справа — город, мокрый, тоскливый и ничтожный по сравнению с шанхайским Бундом. Под нами на палубе третьего класса шевелится человеческая масса, состоящая из сотен кули, крестьян и рикш. Доносится зловоние, которое издает их мокрая одежда.

Наш корабль подходит к причалу. Небольшие компании, смеясь, толкаясь и радуясь, что их путешествие подошло к концу, выходят из первого и второго класса, показывают свои документы и спускаются по крытому трапу, защищающему их от дождя. Когда подходит наша очередь, мы протягиваем свои бумаги. Инспектор проглядывает их, хмурится и машет кому-то из экипажа.

— Этих — на остров Ангела, — говорит он.

Мы следуем за нашим провожатым по коридорам корабля и спускаемся по лестницам. Воздух здесь промозглый, и я радуюсь, когда мы выходим наружу, пока не осознаю, что это палуба третьего класса. Никаких зонтов или навесов здесь нет, и холодный ветер швыряет дождь в лицо.

Все вокруг нас суетятся со своими инструкциями. Мужчина рядом вырывает из тетради страницу, запихивает ее в рот, жует и глотает. Кто-то рядом рассказывает, что накануне выбросил инструкцию за борт, кто-то похваляется, что спустил свою в уборную:

— Пусть попробуют теперь ее почитать!

У меня от ужаса сводит желудок. Надо было выбросить инструкцию? Но Сэм меня об этом не предупреждал. Теперь мне от нее не избавиться — она в багаже, спрятана в моей шляпке. Я делаю глубокий вдох и стараюсь успокоиться. Нам нечего бояться. Мы не в Китае, война далеко, и мы на свободной земле.

Мы с Мэй проталкиваемся к перилам сквозь зловонную толпу рабочих. Почему они не помылись перед прибытием? Какое впечатление они хотят произвести на хозяев своей новой страны? Мэй явно что-то задумала. Она наблюдает за пассажирами, все еще выходящими из первого и второго класса, в поисках юноши, с которым проводила время в пути. Увидев его, она взволнованно хватает меня за руку.

— Это он! Его зовут Спенсер. Спенсер! Спенсер! — кричит она. — Я здесь! Можешь нам помочь?

Она машет и еще несколько раз окликает его, но он не смотрит на палубу третьего класса. Когда он дает чаевые носильщику и направляется с группой европейцев к зданию справа, лицо Мэй каменеет.

Из глубин корабля появляется груз в больших сетках. Большая его часть отправляется в здание таможни. Вскоре мы видим, как те же ящики и коробки выносят из таможни и складывают в грузовики. Все налоги уплачены, и товары продолжают свой путь, а мы продолжаем ждать под дождем.

К нашей палубе приставляют открытый трап. Ло фаньв макинтоше привязывает трап и забирается на ящик.

— Забирайте все вещи с собой! — кричит он по-английски. — Все, что останется, мы выбросим!

Люди вокруг в недоумении перешептываются.

— Что он сказал?

— Тихо, я не слышу.

— Быстрей! — командует человек в макинтоше. — Живо, живо!

— Вы его понимаете? — спрашивает меня мокрый и дрожащий мужчина рядом. — Чего он от нас хочет?

— Возьмите свои вещи и сойдите с корабля.

Мы повинуемся приказу, и человек в макинтоше, уперев в бока свои могучие кулачищи, кричит:

— Идти всем вместе!

Сходим на берег. Все толкаются, как будто самое важное — это первым ступить на землю. На берегу нас не приглашают в правое здание, куда ушли все остальные пассажиры, а безо всяких объяснений ведут по причалу налево. По крошечному трапу мы поднимаемся на какую-то лодку. Оказавшись на борту, я вижу, что, хотя среди нас есть несколько европейцев и даже несколько японцев, основную массу присутствующих составляют китайцы.

Отдав швартовы, мы вновь плывем в бухту.

— Куда нас везут? — спрашивает Мэй.

Как можно быть так далеко от реальности? Почему она не обращает внимания на то, что происходит вокруг? Почему не прочла инструкцию? Почему не желает принимать наше новое положение? Студент из Принстона — как бишь его — прекрасно понял, кто мы, но Мэй знать ничего не хочет.

— Мы плывем на Эйнджел-Айленд, иммиграционную станцию на острове Ангела, — объясняю я.

— А, хорошо, — беззаботно отвечает она.

Дождь усиливается, и ветер становится все холоднее. Лодчонка качается на волнах. Пассажиров тошнит. Мэй наклоняется через перила и ловит ртом влажный воздух. Мы проходим мимо острова в середине бухты, и на секунду мне кажется, что сейчас мы пройдем под мостом Золотые Ворота, вновь выйдем в море и направимся обратно в Китай. Мэй стонет, пытаясь сосредоточиться на линии горизонта. Затем лодка сворачивает вправо, огибает очередной остров, входит в узкую бухту и останавливается в конце длинного причала. На склоне холма ютятся белые низкие деревянные бараки. Перед нами дрожат на ветру четыре кряжистые пальмы, мокрый флаг Соединенных Штатов шумно хлопает по шесту. Огромный знак сообщает, что КУРИТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Все снова толкаются, стремясь первыми сойти на землю.

— Первыми идут белые без документов! — кричит все тот же человек в макинтоше, будто надеясь, что, если он будет говорить громко, его поймут и те, кто не знает английского. Но, разумеется, большинство китайцев его не понимает. Белых пассажиров выталкивают вперед, а двое коренастых, мускулистых конвоиров отпихивают китайцев, которые по ошибке встали перед строем. Но и ло фаньне понимают, что им говорит человек в макинтоше. Я догадалась, что эти белые — русские, они ничтожнее беднейшего из шанхайцев, и все же к ним относятся совсем по-другому! Им помогают выбраться из лодки и ведут в здание администрации. Дальше происходит нечто и вовсе гнусное. Японцев и корейцев вежливо препровождают в другую дверь административного здания.