Девушки из Шанхая

На второй день пути мы слышим выстрелы. Женщина рядом со мной начинает рыдать:

— Это японцы!

— Мы все погибнем, — всхлипывает кто-то рядом.

Если это так, я не дам им снова изнасиловать меня. Я сразу брошусь за борт. Тяжелые шаги по палубе эхом отдаются в нашем трюме. Матери прижимают младенцев к груди, чтобы заглушить их плач. Ребенок напротив меня судорожно машет ручкой, пытаясь вздохнуть.

Мэй торопливо роется в наших сумках, вынимает оставшиеся деньги и разделяет их на три части, складывает одну из них и запихивает в потолочную щель. Она протягивает мне несколько банкнот, и я, следуя ее примеру, засовываю их под косынку. Затем она поспешно стягивает с меня мамин браслет, снимает сережки, складывает их вместе с остатками маминого приданого и прячет все это между стеной и помостом, на котором мы сидим. Наконец, она лезет в нашу сумку, достает свою смесь, и мы покрываем руки и лица новым слоем мази.

Распахивается люк, и на нас обрушивается поток света.

— Выходите! — командует кто-то по-китайски.

Мы повинуемся. В лицо ударяет свежий соленый ветер. Под ногами плещется море. Я слишком испугана, чтобы поднять голову.

— Все в порядке, — шепчет Мэй. — Это китайцы.

Но это не морская полиция, не рыбаки и не беженцы, которых пересаживают с одного судна на другое. Это пираты. На суше наши соотечественники промышляют грабежом в зонах боевых действий. С чего вдруг на море должно быть по-другому? Наши спутники в ужасе. Они еще не осознали, что потеря денег — это ничто.

Пираты обыскивают людей и забирают деньги и драгоценности. Не удовлетворившись этим, они приказывают мужчинам раздеться. Те сначала колеблются, но, когда им грозят ружьем, сразу же повинуются. Между ягодиц, в бельевых швах и подошвах ботинок обнаруживаются новые ценности.

Сложно объяснить, что я чувствую в этот момент. В последний раз, когда я видела обнаженных мужчин… Но это мои соотечественники — замерзшие и испуганные, они пытаются прикрыть свои интимные части. Я чувствую смущение, злость и странное торжество от того, что вижу мужчин в таком униженном положении.

Затем пираты приказывают женщинам отдать то, что при них. Видя, что произошло с мужчинами, женщины покоряются. Я без сожаления отдаю деньги, спрятанные в косынке. У нас забрали наши ценности, но пираты не глупцы.

— Ты!

Я вздрагиваю, но обращаются не ко мне.

— Что ты прячешь?

— Я работаю на ферме, — дрожащим голосом отвечает девушка справа от меня.

— На ферме? По твоим рукам, ногам и лицу этого не скажешь!

Это действительно так. Одета она по-крестьянски, но у нее бледное лицо, ухоженные руки, а на ногах — новые оксфордские туфли. [13]Пираты раздевают девушку, и она остается в поясе и белье. Все мы понимаем, что она солгала. Крестьянка не может позволить себе использовать западные гигиенические принадлежности — они используют грубую хлопковую бумагу.

Как так случилось, что мы не можем ничем помочь, а просто стоим и смотрим? Я наблюдаю за происходящим, отчасти боясь за нас с Мэй, отчасти — из любопытства. Пираты забирают белье и разрезают его ножом. Внутри обнаруживается всего пятнадцать гонконгских долларов.

Раздраженный ничтожностью своей добычи, пират швыряет белье в море. Он оглядывает женщин одну за другой, решает, что мы не стоим внимания, и приказывает своим людям обыскать трюм. Спустя несколько минут они возвращаются, бросают нам несколько угроз, залезают обратно в свою лодку и уплывают. Люди поспешно бросаются в вонючий трюм, чтобы узнать, что пропало. Я остаюсь на палубе. Вскоре — скорее, чем я думала, — раздаются крики отчаяния.

Один из мужчин взбегает по лестнице, тремя гигантскими шагами пересекает палубу и бросается за борт. Ни рыбак, ни я не успеваем ничего сделать. Около минуты несчастный болтается в волнах, а затем исчезает из виду.

С того момента, как я пришла в себя в больнице, мне каждый день хотелось умереть. Но при виде тонущего человека во мне что-то поднимается. Дракон не сдается. Дракон сражается с судьбой. Более того, Дракон «приручает судьбу». Это был не то что бурный порыв, нет, а будто кто-то подул на янтарь и тот засиял мягким оранжевым светом. Я должна держаться за свою жизнь — пусть разрушенную, потерявшую смысл. Я слышу мамин голос, повторяющий одну из ее любимых пословиц: «Хуже смерти беды нет, беднее нищего не станешь». Я хочу — мне надо— сделать что-то более отважное и достойное, чем смерть.

Я спускаюсь по лестнице в трюм. Рыбак запирает люк. В погребальном свете я нахожу Мэй и присаживаюсь рядом с ней. Она молча показывает мне мамин мешочек и смотрит вверх. Я слежу за ее взглядом. Наши деньги уцелели в потолочной щели.

Спустя несколько дней после прибытия в Гонконг мы узнаем, что Шанхай пал. Сообщения об этом слишком ужасны, чтобы быть правдой. Бомбы сровняли Чапэй с землей. Хункоу, где мы жили, пострадал немногим меньше. Французскую концессиу и Международный сеттльмент, как иностранные территории, пока щадят. Все больше и больше беженцев прибывают в город, где и крысе бы места не нашлось. Газеты сообщают, что четвертьмиллионное население иностранных концессий страдает от нашествия четырех миллионов беженцев, живущих на улицах и в переоборудованных кинематографах, дансингах и ипподромах. Эти концессии, окруженные со всех сторон недомерками, называют теперь Одиноким островом. Наш город, наш дом, азиатский Париж, потерян. В последующие дни недомерки, воодушевленные своими успехами, продолжают бесчинствовать. Каждый день в новостях сообщают, что все больше женщин похищено, изнасиловано или убито. Кантон, расположенный недалеко от Гонконга, подвергся мощной бомбардировке. Мама хотела, чтобы мы отправились в отцовскую деревню, но что ждет нас там? Не сожгли ли ее уже дотла? Выжил ли кто-нибудь? Значит ли еще что-нибудь в Иньбо отцовское имя?

Мы живем в грязной, пыльной, кишащей блохами гостинице в портовом районе Гонконга. Рваная москитная сетка покрыта копотью. Все то, что мы предпочитали не замечать в Шанхае, здесь бросается в глаза: сгорбленные люди целыми семьями сидят на улицах, разложив на одеяле свои пожитки в надежде, что кто-нибудь их купит. Британцы, однако, ведут себя так, будто обезьяны никогда не вторгнутся в колонию.

— Нас эта война не касается, — говорят они с резким акцентом. — Япошки не осмелятся напасть.

У нас мало денег, и нам приходится есть тушеные рисовые отруби, которыми обычно кормят свиней. Отруби царапают горло на входе и ранят до крови на своем пути наружу. Мы ничего не умеем, а красотки теперь никому не нужны: зачем рекламировать красоту, когда мир стал уродлив?

В один из дней мы видим, как Рябой Хуан выходит из лимузина и поднимается по ступенькам отеля «Пенинсула». Ошибки быть не может, это он. Мы возвращаемся в гостиницу, запираемся в своей комнате и пытаемся понять, что значит его присутствие в Гонконге. Он здесь, чтобы спастись от войны? Зеленая банда теперь работает в этом городе? Неизвестно, и способа выяснить у нас нет. Но, как бы то ни было, у него длинные руки. Если он здесь, на юге, он нас найдет.

Нам ничего не остается, и мы отправляемся в пароходство Роберта Доллара, меняем билеты и достаем себе места в особом втором классе на пароходе «Президент Кулидж», плывущем в Сан-Франциско. Мы не думаем о том, что будем делать по прибытии и будем ли искать наших мужей. Мы хотим оказаться вне досягаемости Зеленой банды и японцев.

На корабле меня вновь начинает терзать лихорадка. Большую часть путешествия я сплю в нашей каюте. Мэй снова мучает морская болезнь, и все время она проводит дыша свежим воздухом на палубе второго класса. Она рассказывает мне о юноше, который едет учиться в Принстон.

— Он едет первым классом, но приходит к нам на палубу повидаться со мной. Мы гуляем и говорим, говорим, говорим, — докладывает она. — Я от него тащусь.

Я впервые слышу такое выражение. Этот парень, похоже, совсем обамериканился. Неудивительно, что он так понравился Мэй.

13

Оксфордские туфли— низкие туфли на шнуровке с округлыми носами.