Страница 61 из 72
— Дождались, пока мы ушли!
— Именно так. Вы удивитесь, если узнаете, как часто я следил за вами, как часто рисковал случайной встречей. Не раз я заходил в какую-нибудь лавочку, когда мимо проплывала ваша гондола. Ведь я жил на Бонд-канале, и ни дня не проходило, чтобы я не видел кого-нибудь из вас; лишь мое безмерное желание не попадаться вам на глаза было причиной тому, что мы не встретились много раньше. Я тщательно избегал Мидлтонов и всех, кто мог оказаться среди наших общих знакомых. Если вы способны пожалеть меня, пожалейте меня, каким я был тогда. Сердце мое было полно Марианной, но я должен был играть счастливого жениха другой! Сам не знаю, как пережил те три-четыре недели. И наконец, когда неизбежная встреча состоялась, мне не надо рассказывать, каким джентльменом я себя показал! Какой пыткой стал для меня тот вечер! Мало того, что дикие омары вырвались в зал и насмерть искромсали полдюжины человек, и горе мне, что я не оказался в их числе! С одной стороны Марианна, прекрасная, как ангел, называет меня Уиллоби таким голосом!.. Боже! Протягивает мне руку, просит моей защиты от чудовищ, требует объяснений, смотрит на меня таким нежным, таким чарующим взглядом! И тут же София, ревнивая, как дьявол, в такой же опасности перед лицом адских членистоногих! Что за вечер! Я бежал от вас так быстро, как мог, но не раньше, чем увидел милое лицо Марианны белым как смерть. Такой я видел ее в последний раз, такой я ее запомнил! Какое это было страшное зрелище! Самое страшное из всего, что я видел в тот вечер! И все же, когда я сегодня думал, что она умирает… от малярии, желтой лихорадки и волчанки…
— Нет, не от волчанки.
— Правда? Какая прекрасная новость!
— Но ваше письмо, мистер Уиллоби, ваше собственное письмо, неужели вам нечего о нем сказать?
— Нет-нет, напротив! Наутро, после нападения омаров на Гидра-Зед, ваша сестра написала мне снова. Вы читали ее письмо. Я завтракал у Эллисонов, и послание доставили мне из дома. София заметила его раньше, чем я, и добротность бумаги, и то, как она была сложена, и почерк — все пробудило в ней подозрение. До нее доходили слухи о том, что в Девоншире я за кем-то ухаживал, а происшествие в Гидра-Зед дало ей понять, о ком шла речь, и вконец распалило ее ревность. С игривостью, столь пленительной в любимой женщине, она тут же распечатала письмо и прочитала его. За свою бесцеремонность ей пришлось дорого заплатить. Письмо жестоко ее ранило. С этим я бы смирился, но ее гнев, ее злобу — их я должен был умиротворить. Проще говоря, как вам нравится слог моей жены?
— Вашей жены?! Письмо было написано вашей рукой.
— Да, но я лишь раболепно записал выражения, под которыми мне было стыдно поставить свою подпись. Авторство принадлежит ей одной — ее изящный слог, ее любезность, тонкость мысли. Но что я мог поделать! Я записал ее слова и расстался с последней памятью о Марианне. Три ее записки — к несчастью, они лежали у меня в бумажнике, иначе я бы не признал их существование и хранил до конца своих дней — все их мне пришлось отдать, и нельзя было даже поцеловать их на прощанье. И локон волос, который я тоже всегда носил с собой и который нашла моя будущая госпожа, обыскав меня с самой ядовитой нежностью, — у меня отняли все, что о ней напоминало.
Они наконец закончили расставлять ловушки и стояли у штурвала, вглядываясь во тьму ночного моря. Месье Пьер покачивал головой, как будто помнил все, что произошло, и сочувствовал любимому хозяину.
— Я ценю вашу помощь в расставлении ловушек, мистер Уиллоби, но вы не правы и поступаете дурно, — сказала Элинор, хотя ее голос против воли выдавал сочувствие. — Вам не подобает так говорить ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сделали свой выбор. Его никто вам не навязывал. Ваша жена достойна по меньшей мере вашей вежливости и вашего уважения. Должно быть, она к вам привязана, иначе не вышла бы за вас замуж. Обращаться с ней так нелюбезно, говорить о ней с такой неприязнью не поможет искупить вашей вины перед Марианной… и вряд ли облегчит вашу совесть.
— Не напоминайте мне о жене, — тяжело вздохнул он. — Она не заслуживает вашего сострадания. Когда мы готовились к свадьбе, ей было прекрасно известно, что я ничего к ней не чувствую. Но все же мы поженились и отправились в Комбе-Магна за супружеским счастьем, а потом вернулись на Подводную Станцию Бета за развлечениями и развлекались, пока она не была разрушена. Ну что, мисс Дэшвуд, теперь я пробудил в вас жалость? Или все мои слова были напрасны? Считаете ли вы меня меньшим негодяем, чем прежде? Сумел ли я вручить вам пожелтевшую карту, по которой вы найдете в вашем сердце прощение?
— Да, вы оказались не столь распущенным, как я полагала. Вы доказали, что ваше сердце не так жестоко, гораздо менее, чем можно было подумать. И все же… я не могу представить… что может быть хуже того горя, что вы причинили.
— Расскажете ли вы сестре, когда она оправится, то, что я рассказал вам сейчас? Расскажите ей о моем горе и раскаянии, о том, что мое сердце никогда не отворачивалось от нее, и — прошу вас! — о том, что сейчас она дороже мне, чем прежде.
— Я расскажу ей все, что необходимо. Но вы не объяснили ни почему вы явились сюда, ни как узнали о ее болезни.
— Я столкнулся с сэром Джоном Мидлтоном в рыболовных угодьях Темзы, и впервые за эти два месяца он, узнав меня, заговорил со мной. Его доброе, честное, глупое сердце было переполнено негодованием и сочувствием к вашей сестре, и он не устоял перед соблазном сообщить мне то, что, по его мнению, должно было повергнуть меня в пучину отчаяния, хотя, возможно, он и не считал меня на это способным. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает от малярии, желтой лихорадки — и я готов поклясться, что он упомянул и волчанку, но раз вы говорите, что нет, тем лучше! — на борту «Кливленда», и что письмо, которое он накануне утром получил от миссис Дженнингс, сообщало, что надежды почти нет, и что Палмеры покинули корабль, боясь заразиться, и так далее. Как ужасно я себя почувствовал! Не раздумывая ни минуты, сегодня в восемь утра я сел в каяк. Теперь вам все известно.
Он протянул ей руку. Не подать своей Элинор не могла, и он пожал ее с большим уважением.
— Вы и в самом деле думаете обо мне лучше, чем прежде? — спросил он, опершись о штурвал, будто бы и позабыв, что собрался уходить.
Элинор заверила его, что так и есть, что она простила его, жалеет и желает всего самого доброго и даже будет рада узнать, что он счастлив, и присовокупила несколько осторожных советов о том, как этого было бы проще всего достигнуть. Ответ его не слишком ее обнадежил.
— Что до этого, придется мне жить как получится. Семейное счастье мне недоступно. Однако если мне дозволено думать, что вы и ваша семья сочувствуете мне и моей судьбе, это может стать… поможет переменить… по крайней мере, мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, навеки для меня потеряна. Даже если по какой-то счастливой случайности я снова окажусь свободен… даже если София столкнется с гигантским осьминогом, когда меня, к примеру, не будет рядом…
Элинор с возмущением перебила его:
— Я вижу, гигантские осьминоги — неизменные участники ваших приключений, мистер Уиллоби.
С пристыженным видом Уиллоби достал из кармана длинную тонкую трубочку, на одном конце которой была схематично нарисована восьмиконечная фигурка.
— Что это?!
— Осьминожий манок, — лукаво объяснил он, — привлекающий их внимание в любую погоду и в любых водах. Я давно понял, что спасение из объятий гигантской восьминогой твари… пробуждает в женщине… определенную приязнь…
Элинор покачала головой, не зная, какими словами выразить свое неодобрение подобного инструмента, и убрала манок в карман.
— Ну что ж, — продолжал он, — простимся снова. Я уеду и буду жить в страхе перед одним лишь событием.
— О чем вы говорите?
— О замужестве вашей сестры.
— Вы неправы. Это ничего не изменит, вы уже потеряли ее безвозвратно.
— Да, но тогда ее обретет другой. И если этим другим окажется тот самый человек, мысль о котором невыносима мне более прочих… но не буду продолжать и лишать себя вашего снисхождения, показывая, что я не способен простить и тех, перед кем виновен более всего. Прощайте. Благослови вас бог. И… вот еще что…