Страница 22 из 48
— Ты такая красивая.
Это я.
— А ты такой…
— Толстый?
— Нет… странный.
— Странный?
— Да, очень странный. Я никогда… Ты из другого мира. Я никогда еще…
— Не спала с убийцей?
— Вот-вот, — хмыкает она. — С мафиози…
Пожалуй, тут я должен сказать спасибо тальянцам.
Они сделали рекламу нашему брату. Это для барышень с Манхэттена мы парии, зато в Европе — короли.
— В роли священника я ведь тебе не нравился.
— Нет. Не нравился.
— Потому что я плохой актер.
— Скорее потому, что ты хороший актер.
— Ты так ненавидишь отца?
— Это не ненависть, — тихо говорит она. — Просто тяжело расти… в церкви. Мне даже красить волосы не разрешали. „Мы не должны отступать от того, какими нас задумал Создатель, бла-бла-бла“. Короче… когда дошло до горла, я решила: с меня хватит. Разорвать этот круг было совсем не просто. Все равно что объявить себя лесбиянкой или чем-то в этом роде. Когда отец узнал, что я курю, он позвал своего дружка Торчера, чтобы тот изгнал из меня беса. Дикость, если вдуматься.
— Он потерпел фиаско?
— Не совсем. Я перешла с „Уинстона“ на „Уинстон лайтс“.
Я захожусь от смеха.
— Короче, с родителями ты общаешься не часто?
— Нет. Как можно реже. Я бываю у них два раза в год. На Рождество и на Евровидение.
— Ну а Трастер?
— Трастер! — фыркает она. — Почему ты его все время так называешь? Правильно Трёстур. Трёст, что значит „дрозд“, и окончание „тур“. Не так уж и сложно.
— О'кей. Извини. А с ним какие отношения у твоего отца?
— Какие? Да нормальные. Отец им доволен. Он парень рукастый, и от него много пользы. Сколько он сделал для телестудии. За здорово живешь. „Господь отблагодарит его в раю, бла-бла-бла…“ Тебе все ясно? Мои предки… с ними невозможно иметь дело.
Она встает и уходит за посторгазменной сигаретой. Из-за низкого потолка она идет к открытому люку скрюченная, точно горбун. Ее маленькие грудки стоят как вкопанные (ну, то есть не болтаются из стороны в сторону), когда она наклоняется над зияющим отверстием, но слегка подрагивают, когда она спускается по лестнице. Вскоре она возвращается с пачкой и, пройдя на цыпочках по грубым половицам — у меня есть время оценить обработанные розовые ноготочки, — снова ложится рядом. Ее сливочные волосы собраны в маленький пучок. Я осторожно глажу ее головку — от лба к пучку. Эта жесткость напоминает мне шлемоподобную прическу черного швейцара в нашем нью-йоркском доме, — не то чтобы у меня возникало желание потрогать это чудо природы. Мой взгляд скользит по цветущему белоснежному телу, от кончиков пальцев до сигареты, с короткими остановками на выстриженном треугольничке и проколотом пупке. Она посасывает тонкую отравленную палочку.
— Как сказать „любовь“ по-исландски?
— Kynlíf.
— Куин-лиф?
— Нет, kynlíf.
Она водит меня за нос, бля буду. Эти чертовы исландцы не способны сказать ни слова правды, кроме тех, кого обязал Господь. При этом у них всегда непроницаемое лицо. Наверно, от холода.
— А на хорватском как? — спрашивает она.
— Ljubav.
— Почти love, с „б“ в середине.
— „Б“ — это важное добавление. Любовь бы. А у вас непонятное „к“…
— Я пошутила. Kynlífзначит „секс“. А любовь по-исландски ást.
— У-у. Сразу и не выговоришь. А как пишется?
— „А“ со шляпкой, „S“ и „Т“.
— AST? По-нашему это расшифровывается как Ах & Saw Treatment [44].
— Что это значит? — спрашивает она.
Вопрос остается без ответа. В мой мозг вдруг ворвалась Мунита и в один миг заполнила его, как воздушный шар. Мунита, любовь моя. Прости. Я переспал с другой. Но, в сущности, я не виноват. Скорее уж местная полиция. Если бы они меня нашли, ничего такого не случилось бы. По словам Ганхолдер, их „белые каски“ — это пустое место. Конечно, у Исландии есть свой спецназ, но его не всегда можно привлечь к делу.
— У нас только одно подразделение, и оно сейчас, вероятно, задействовано.
Я чувствую себя слегка задетым, во мне даже взыграла ревность. Может ли у них быть более важное задание на этом Безоружном Острове, чем поимка Токсича Три Обоймы, убийцы агента ФБР и прославленного священника по совместительству?
— Где, например?
— Ну, не знаю. Мало ли. Может, прилетел какой-нибудь президент или где-то проходят школьные танцы.
— Подростки приходят на школьные танцы с оружием?
— Нет, но исландские подростки… стоит им выпить, как они становятся дурными.
Интересный выбор: оружие или дурость. Считайте, мне повезло, что я столкнулся с преподобным Френдли в туалете аэропорта Кеннеди. Я ведь мог убить человека с билетом до Багдада. Исландия — это рай для гангстера. Ни армии, ни оружия, ни убийств и почти никакой полиции. Только шикарные женщины с обалденными именами.
— Я не Ганхолдер, — поправляет она меня. — Правильно говорить Гуннхильдур.
— Ганхильдер?
— Да нет же, Гунн! И хильдур. Гунн-хильдур!
— Гунхильда?
— Ладно, проехали. Я тебя буду звать просто Тотт.
— Как это переводится?
— Тебе лучше не знать [45].
— У тебя когда-нибудь было прозвище?
— Когда мы жили в Штатах, ребята называли меня Гунн, а отец до сих пор иногда так зовет.
— Ган? [46]
— Да нет. Гунн!
— Ган. Ты моя пушка. Та, которую я здесь ищу с первого дня.
Ее губы кривятся в довольной усмешке, и она в последний раз выпускает сигаретный дымок.
— Дымящаяся пушка, — добавляю я, пристально на нее глядя.
Она и Мунита — две полные противоположности. Сливочная королева льдов и тарантул тандури. Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в губы, и сдаюсь перед исландским оружием.
Глава 16. Любовь в холодильнике
Закончилась первая неделя моего изгнания. Хоть я за семь дней никого не убил, если не считать собачки, эту неделю можно назвать одной из самых необычных в моей жизни. Семь суток не садилось солнце. Я сменил пять националь ностей и освоил две профессии. Я выступил в прямом эфире. Я посмотрел Евровидение после шестилетнего перерыва. Я залез в две квартиры, украл одну машину, три пива, хлеб, бекон и шесть яиц. А еще обзавелся новой возлюбленной. Теперь их у меня две — исландка и перуанка индийского происхождения.
Во избежание очередных визитов полиции моя блондинка покупает мне сотовый телефон с незасвеченным номером. С него я звоню моей брюнетке. Я названиваю ей все утро и весь день. Звоню ей на мобильный, на рабочий и на домашний. Посылаю эсэмэски. Оставляю месседжи с массажными намеками.
В конце концов я решаю позвонить нашему швейцару с диковатой стрижкой. Этот гортанный негритянский голос порождает во мне теплые чувства с оттенком ностальгии. Но при этом в животе как-то неприятно заурчало.
По его словам, несколько дней назад Мунита появилась в сопровождении жеребца тальянского вида. Они проследовали наверх. Швейцару она сказала, что у нее есть ключи от моей квартиры. Вранье, я не давал ей ключей. Но швейцар ей поверил, так как часто видел нас вместе. Через несколько часов тальянец спустился, а вот Мунита из моей квартиры до сих пор ни разу не выходила. Вот сучка.
Поблагодарив его, я тут же набираю свой домашний. Трубку, ясное дело, не берут. Похотливая сучка. Гребаные тальянцы шлепают по моему кафелю в ванной! Я чувствую себя как житель мобильного городка, заставший свой трейлерный домик в трясучке. Позвонить, что ли, в „Интерфлору“, пусть доставят в мою нью-йоркскую квартиру букет отравленных лилий. Трахалась бы у себя! Нет, надо мой белый кожаный диван заливать тальянским потом!
Я перезваниваю швейцару с внезапным ощущением, что кроме него в городе Большого Яблока мне не к кому обратиться. (Да, я перестрелял почти всех моих хороших знакомых, и все равно печально. Шесть лет моей нью-йоркской жизни фактически вычеркнуты.) Я прошу его позвонить в мою квартиру, и если никто не отзовется, разобраться самому или вызвать полицию. Кто-то должен в конце концов открыть долбаную дверь и заставить эту дрянь подойти к долбаному телефону.
44
Дословно: „лечение топором и бензопилой“. Намек на насильственную смерть.
45
Tott — минет (исл.).
46
Gun — оружие, пистолет (англ.).