Взятие Вудстока

Поскольку «Эль–Монако» был штаб–квартирой фестиваля, да и стоял прямо у озера, люди обращались к нам за всякой своей нуждой. Одним требовалось место, в котором можно было бы отлежаться после трудной дороги, другим лекарства, которые на ферме Ясгура раздавались бесплатно. Кто–то просил помочь найти приехавших отдельно от них друзей, кто–то – определиться с направлением. Однако все происходило очень мирно.

И тем не менее, само количество понаехавших в Уайт–Лейк людей приводило в ужас или просто злило многих местных жителей. И они начали демонстрировать свое недовольство Тейхбергами, совершая акты вандализма, поначалу не выходившие за рамки обычных провинциальных шалостей. Кто–то пробирался ночами в мотель и рисовал свастики на стене Президентского крыла. Затем стали появляться добродушные надписи наподобие: «Грязные, вонючие жиды, мы сожжем ваш мотель». Каждое утро папа, вылезая из постели, брался за банки с красками и кисти и замазывал эти появившиеся за ночь произведения искусства.

Разумеется, упражнения в стенной росписи были не единственной кампанией, организованной достойными жителями Уайт–Лейка. Другой стал бесконечный поток устных поношений, продолжавший изливаться на нас и после того, как фестиваль завершился, а хиппи уехали восвояси. Одним из первых обрушившихся на нас христианских воителей стала Белла Манифелли, крупная женщина в проволочных бигуди, имплантированных в ее черепную коробку хирургическим способом. Белла многие годы прожила в соседствующих с нашим отелем меблированных комнатах, и окно ее выходило на озеро. Как–то под вечер она посетила нашу маленькую контору в обычном своем обличии: бигуди, домашний халат и шлепанцы – дабы выразить безмерное неудовольствие, которое вызывал у нее «Эль–Монако» вообще и я в частности. Собственно говоря, она не питала никакой приязни ко всем Тейхбергам и, чтобы выразить свои чувства, наделяла нас самыми разными кличками: коммунисты, убийцы, либералы, христопродавцы, подонки, пидоры, автобусные воры и, разумеется, – это было худшее слово в ее словаре – жиды.

У Беллы имелись связи, уведомила нас она. Она обладала властью. Ее сын, заявила Белла, занимает важное место в суде Хобокена и живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры.

– Если вы, жиды, не отмените фестиваль, я позвоню сыну за его счет! Говорю вам, у меня есть связи. Спросите в Уайт–Лейке кого хотите, я слов на ветер не бросаю! Это мое последнее предупреждение! Жидов в округе Салливан и без вас хватает, а извращенцы нам вообще не нужны!

Увы, это не было последним словом Беллы, как, собственно, не было и первым. В течение предыдущих пяти лет она регулярно, раз в неделю, навещала мой бар. Брала пиво, большой сэндвич и усаживалась у самого входа. И, набив рот, поливала дурными словами каждого, кто проходил мимо нее, да так, что, когда она распалялась окончательно, изо рта ее летели ошметки сэндвича. «Я все вижу, я знаю, зачем вы устроили тут ваш жидовский отель. В баре проститутки! В спальнях проститутки! На шоссе проститутки! Везде сплошные проститутки! Вот я позвоню моему сыну–судье, который живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры. Я расскажу ему, что творится в вашем «Эль–Монако», и тогда вас закроют да еще и спалят дотла! Почему вы не едете туда, откуда заявились?»

После чего Белла покидала бар под громовые овации всех, кому посчастливилось находиться в нем в это время. И отправлялась домой, взбудораженная и немного хмельная.

На этот же раз она пришла, чтобы предупредить меня: если я не отменю фестиваль, меня ждут пренеприятнейшие и очень скорые последствия. И, верная своему слову, Белла ухитрилась наслать на нас моровое поветрие – инспекторов. Нам начали вдруг дышать в затылок санинспекторы, пожарные инспекторы, инспекторы, следящие за чистотой воды и воздуха. Каждый, кто имел право хоть что–нибудь да инспектировать, стучался в дверь «Эль–Монако». Соседи жаловались любым, каких им удавалось найти, представителям власти, обвиняя нас в нарушении каждого мелкого постановления и предписания, какие им удавалось припомнить. Мы нарушали границы чужих владений, мы были огнеопасны, мы были опасны для нравственности и здоровья. И самое возмутительное – именно мы понапустили всех этих хиппарей в Белое озеро. А они купались в нем голыми, предавались в воде блуду, да еще и, Господи помилуй, мылись после этого с мылом. Разумеется, таковые их поступки загрязняли озеро. А проведя на нем день, хиппари расходились по кинотеатрам и многие из них просто околачивались без всякого дела у входов, мешая почтенным, богобоязненным христианам получать удовольствие от фильмов.

Поначалу мы пытались как–то договариваться с инспекторами. Скрывать нам было нечего – кроме, разумеется, не работающих кондиционеров и телевизоров, да того малозначительного факта, что в мотеле, способном принять самое большее двести человек, проживало теперь пятьсот. Инспектора составляли протоколы и требовали немедленно все исправить – в том числе и выгнать на улицу три сотни избыточных хиппи. В ответ я грозил им судебными исками, что вызывало у инспекторов лишь здоровый смех. В конце концов, я обратился к Майку Лангу.

– Майк, они меня с ума сведут. Неужели с ними ничего нельзя сделать? – спросил я.

– Нет проблем, Эллиот. Расслабься. У нас все под контролем. Как только кто–нибудь из них снова к тебе прицепится, дай мне знать, мы им сами займемся. Тебе не о чем беспокоиться.

И верно, инспекторов тут же как ветром сдуло. Никто не заставлял меня выполнять их предписания, ни одному из наших постояльцев мотель покинуть не пришлось. Каким–то образом Майк все это отменил, а как ему удалось сотворить такое чудо – одно из многих, впрочем, – для меня осталось загадкой. Конечно, у Майка имелись свои средства. И конечно, одним из них были деньги, коими он располагал во многом множестве.

На следующий после конференции день Майк заглянул в бар и спросил, не могу ли я съездить вместе с ним по одному делу. В руке он держал набитый чем–то большой пластиковый пакет, слегка помахивая им, как если бы тот не вмещал ничего важного. Я наводил в баре порядок после ночи, которую вудстокцы, и я с ними, посвятили злоупотреблению спиртным и наркотиками, и мозг мой был в те минуты функциональным эквивалентом комка пластилина. Майк, чтобы встряхнуть меня, показал мне, что лежит в пакете.

– О Боже, – сказал я, мгновенно протрезвев. – Они настоящие – или мы теперь фальшивые деньги печатаем?

– Они настоящие, – ответил Майк.

– Ладно, – согласился я. – Ты только маме моей этот пакет не показывай. Она способна прокрасться ночью в твою комнату и придушить тебя подушкой за сумму гораздо меньшую.

– Давай–ка сядем на мой мотоцикл и прокатимся. Мне нужна твоя помощь, – сказал Майк.

Ехать нам на «Харлей–Дэвидсоне» Майка пришлось недалеко – по 17Б до Уайт–Лейкского национального банка. Была пятница, около десятка местных жителей, главным образом фермеров, стояли в очереди к кассе, желая получить по чекам свой недельный заработок. Я был одет в черную рубашку и черные джинсы, Майк, как обычно, в жилетку со шнурочками (на голое тело), джинсы и сандалии. А дополняли этот наряд его волосы – большая копна каштановых локонов, спадавших вдоль лица Майка до самых плеч.

Как только мы вошли в банк, фермеры обернулись и каждая пара глаз нацелилась на Ланга – на его голую грудь, длинные волосы, ступни в сандалиях. На лицах фермеров читалось отвращение.

Президент банка, Скотт Петерсон, полноватый мужчина в полосатом костюме, едва завидев Ланга, выскочил из своего кабинета и побежал в нашу сторону – консультантам 1980–х и 1990–х по менеджменту еще предстояло назвать то, что он в ту минуту проделывал, «упреждением ущерба». И сразу же стоявшие в очереди, словно заледеневшие поначалу фермеры, оттаяли и забормотали: «Грязные хиппи. Пидорасы обкуренные. Мы тебя еще достанем, Тайбер, и Ясгура тоже» Когда все закончится, подумал я, у переметнувшегося на нашу сторону Макса хлопот будет полон рот.

Я смотрел на стоявших в очереди местных жителей и поеживался. Ланг, безмятежный и нимало не испуганный, улыбался им. Скотта же наше присутствие явно расстраивало. Лицо бедняги побагровело, глаза нервно перебегали с его кормильцев–клиентов на двух придурков, ни с того ни с сего заявившихся в находившуюся под его началом тихую и более чем пристойную контору.