Взятие Вудстока

Начиная с этого дня в Бетел стали съезжаться тысячи людей, желавших поприсутствовать на Вудстокском фестивале музыки и искусства. Поток втекавших в город машин, – которым папа, часами простаивая в месте соединения 55–го шоссе с 17Б, указывал дорогу, – не походил ни на что, когда–либо здесь виденное. Он казался нескончаемым. Поначалу сообщалось, что в Бетел каждый день прибывает около тысячи человек, из чего следовало, что, если это число останется устойчивым, на концерте будут присутствовать от тридцати пяти до пятидесяти тысяч зрителей. Однако до пятнадцатого августа, дня открытия фестиваля, было еще далеко, и все понимали: ближе к концерту количество прибывающих свечой пойдет вверх. Вопрос теперь стоял так: как много и на какой срок.

В «Эль–Монако» оказалась занятой каждая комната, каждый отгороженный занавеской угол – и отдельный наполовину, и далеко не отдельный. Деньги вдруг перестали составлять проблему – впервые в моей жизни. Теперь нам нужны были помощники и, на наше счастье, желавших и умевших работать людей вокруг оказалось хоть пруд пруди. Я нанял двадцать человек, которые прибирались в комнатах, стирали, готовили еду, обслуживали столики, прислуживали в баре, делали сэндвичи и подстригали лужайку. И даже эти двадцать выбивались из сил. Тем временем в городке открывались и принимали постояльцев старые мотели и отели, которые годами простояли закрытыми, даже при том, что постояльцам их приходилось спать на стареньких, заплесневелых матрасах, а вода в отеле включена еще не была. За недели до начала фестиваля рядом с фермой Макса Ясгура образовался палаточный городок. С каждым днем он разрастался и люди из команды Вудстока не покладая рук устанавливали в нем туалеты и подводили воду. Впрочем, тысячи стекавшихся в Бетел людей не обращали на трудности никакого внимания. Большая их часть была счастлива уже тем, что попала сюда.

Вследствие того, что Майк Ланг обратил меня в единственного продавца билетов на самый большой в истории человечества концерт, я оказался в гуще людей, которых знал до того лишь по газетам да телепередачам. Это были не ньюйоркцы, с которыми я имел дело всю мою жизнь. Они не были материалистами, не стремились к богатству или славе. Они не поддавались четкому определению, многие из них отвергали все, в чем можно было усмотреть путь к осуществлению великой иллюзии, именуемой Американской Мечтой. Они были длинноволосы, одеты в джинсовку, они покачивали бедрами, ходили босыми и носили банданы. От них веяло свободой. Многие красили волосы в оранжевые, розовые, красные, зеленые, лиловые и синие тона. Очень многие носили бусы, «пацифики» и всякого рода украшения – на шеях, запястьях, лодыжках и в волосах. Некоторые из них щеголяли нечесаными бородами, очень немногие принимали душ хотя бы с какой–то регулярностью и еще меньшее их число заботило какое–либо одобрение со стороны окружающих. И все они пели, все смеялись. Такого количества смеха я не слышал за всю мою жизнь.

Конечно, немалая часть этого пения и смеха имела происхождение чисто химическое. Наркотики были повсюду, казалось, что марихуана, тетрагидроканнбинол и ЛСД сами собой материализовались из пустоты. Люди вокруг меня, не скрываясь, обменивались косячками, подобно тому, как другие обмениваются булочками на пикниках.

Немалое число людей заезжало на нашу парковку просто для того, чтобы узнать дорогу к ферме Макса, и многие из них были под кайфом, а от одежды их сильно попахивало травкой. Они входили в контору, улыбались мне во весь рот и спрашивали:

– Нукаконовсе?

В первые несколько раз я, услышав это приветствие, приходил в замешательство. Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить – люди, задающие его, обкурились и превращают четыре слова в одно.

– Нормально, – упавшим голосом отвечал я.

«Нукаконовсе»?

– Не знаешь, где тут «Эль–Монако»? – спрашивали затем многие из них.

Большинство из тех, кто входил в контору не обкуренным, впадало в эйфорию, едва услышав от меня, что как раз я–то билеты на Вудсток и продаю. Они смотрели мне прямо в глаза, словно повстречав родную душу, человека, который разделяет их более широкие, чем у всех прочих, взгляды на жизнь. Одни поднимали билеты к глазам и произносили что–нибудь вроде: «В самую точку, брат», «Спасибо, друг», «Я балдею», «Клево, друг», «Полный улет», «У меня крыша едет, друг». Другие принимались улюлюкать, вопить или, встав с друзьями в кружок, приплясывать. И все обнимались и целовались.

И наблюдая за этим нескончаемым шествием самых разных человеческих типов, я в какой–то момент понял очевидное. Эти люди не видели разницы между геем и «нормальным» человеком. Они были свободны – и свободу такого рода я даже возможной никогда не считал. Это вовсе не значит, что они не были «нормальными», геями или бисексуалами, но кем бы они ни были и кем бы ни был я сам, все представлялось им клевым, и в совершенно равной мере. Всем своим поведением они проповедовали одну мысль: какой ты есть, такой и есть и другим быть не обязан. Радуйся этому, друг. Люби это. Мужчины освободились от ролевых моделей наподобие Уорда Кливера, женщины – от манеры одеваться и краситься, присущей Джейн Кливер[4]. Если мужчине нравилось насвистывать на ходу – он насвистывал. Если женщине нравилось демонстрировать всем свою сексуальность – она ее демонстрировала. Если кто–то из них был геем, он был им в открытую. И мне начинало казаться, что геи были повсюду.

Вечерами члены команды Вудстока сходились в моем танцевальном баре, чтобы выпить за свои дневные успехи и за предстоящий концерт. Музыкальный автомат работал всю ночь, люди танцевали до тех пор, пока не решали, что одежда служит им помехой, после чего ускользали из бара в комнату одного из них или в какой–нибудь удаленный уголок мотеля. Безвозмездно работавший на строительстве сцены Зиппи Макналти походил на светловолосый вариант Супермена. Зиппи, не таясь, давал всем понять, что он вполне может оказаться геем. В том, что касалось моих отношений с мужчинами, я в Уайт–Лейке все еще оставался до крайности осторожным, если не скрывал их полностью. Однако молчать, глядя, как Зиппи в его джинсах в обтяжку и футболке движется по бару – это было выше моих сил. «Да какого черта» – сказал я себе.

– Вообще–то, здоровенные башмаки, в которых ты приходишь со стройки, меня не заводят, – сказал я ему. – Но если бы я был мазохистом, неравнодушным к крепким мужикам в грязных ботинках, я бы уговорил тебя пойти со мной в бунгало номер два и полюбоваться моей коллекцией хлыстов, кожаных строп, крюков и цепей, свисающих с потолка.

– Веди меня, друг мой, – ответил Зиппи. – Твои слова – музыка для моих ушей.

Так начались наши регулярные встречи, во время которых бунгало номер два, ночь за ночью, ходило на своих сваях ходуном. Впрочем, Зиппи был не единственным моим гостем. Вудсток сильно смахивал на приземлившийся в наших краях НЛО, из которого в застегнутый на все пуговицы городок Бетел высыпали сексуально раскрепощенные пришельцы. Я четырнадцать лет просидел в нем, как в чулане, задыхаясь. Теперь же Майк Ланг распахнул дверцы чулана и выпустил меня прямиком на буйное празднество секса, наркотиков и рок–н–ролла.

Боб и Джим были однояйцевыми близнецами. Бродвейские танцоры, они обладали всем, что необходимо для этой профессии – ухоженными телами, красивыми лицами и ногами, позволявшими им словно летать по воздуху. По вечерам, поглотив изрядное количество пива и выкурив столько косячков, сколько я мог предоставить в их распоряжение, они принимались танцевать – сначала на полу бара, а там и на стойке. Если же им случалось разойтись по–настоящему, они угощали нас стриптизом, раздеваясь до трусов. И видит Бог, у них было что прятать в эти трусы. Как–то ночью, напившись, накурившись и натанцевавшись, я отвел Джима (или это был Боб?) в сторонку и сказал:

– Будь я педиком, я бы с удовольствием полил твои смачные булочки кремом.

В ответ Джим взял меня рукой за лицо, раздвинул мои губы и поцеловал с алчностью оголодавшего льва. Все в баре разразились аплодисментами и хохотом.