Записки о Рейчел

— За тебя, Лурл, — сказал я, подняв стакан.

Дальше показывали крикет, но это было печальным зрелищем, особенно после той гладиаторской битвы невинности с опытом.

Я собрал свои записи, глотнул еще портвейна и спустился в родительскую спальню.

Трубку взяла мать Рейчел. Она хотела знать, кто это, но ничего не ответила, когда я, с пьяной медоточивостью в голосе, назвал свое имя. И вот за эти пятнадцать секунд тишины, страх, от которого я весь день прятался, наконец-то меня нашел. В зеркале отражается мое осоловевшее лицо. Из окна слышен детский плач. У меня на коленях раскрытая папка, листки, исписанные безупречным мелким почерком.

Рейчел здоровается и начинает рассказывать об аварии, в которую они с Дефорестом чуть было не попали на пути назад. Я пытаюсь понять, что же происходит, хочу ее перебить — голос не слушается. Прекрати же. Она прекратила. Но меня не слышно. Нельзя ли погромче? Вдох — выдох. Рейчел спрашивает, здесь ли я еще.

— Прекрати. О чем ты говоришь? Скажи…

— Я не слышу.

— Погоди.

Кладу телефон на кровать и машинально вынимаю из нагрудного кармана листок бумаги. Там написано: «Разумеется, тебе нужно было уехать. Обо мне не беспокойся. Мне жалко Дефореста. Как он?» Набираю в грудь воздуха на два десятка слов и беру трубку.

— Послушай. Пожалуйста, скажи, что ты собираешься делать? Не надо мне рассказывать про эти… дурацкие аварии, скажи мне…

Едва успеваю зажать трубку рукой, чтобы она не услышала моих рыданий. Когда я снова подношу телефон к уху, Рейчел говорит:

— Чарльз, прости меня. Прости меня, прости меня.

Десять тридцать пять: Упадок

Я взвешиваю в руке Блейка издательства «Лонгман». На внутренней стороне обложки замечаю надпись карандашом, сделанную Рейчел: «Чарльзу с любовью от Рейчел». Указательным и большим пальцем я беру старательную резинку, постукиваю резинкой по столу.

Элейн, подружка моего старшего брата, сидела на диване, держа в руке стакан виски со льдом. Вот что она мне говорила:

— Джерри, тот котяра, с которым я трахалась до Марка, такой, типа, поэт, внештатный лектор и всякое прочее, у него была тема, что мы все, ну, типа, дети, порой нежные, иногда, может, прикольные, но все равно наебываем и убиваем друг друга почем зря. В общем, Джерри ушел в эти апокалиптические противопоставления, типа, Бог и Дьявол, созидание и напалм, любовь и наркота, ебля и жестокость, рождение и смерть, молодость и дерьмо.

— Врубаюсь, — соврал я.

— Его стихи становились все мрачнее, а кислотные трипы все чаще превращались в измены, он перестал читать лекции, кричал по ночам, стремался ходить один в туалет, становился все более странным и менее адекватным, почти не ел. Я понимала, что с ним происходит, но…

— Ну да, полная фигня. Тебя…

—  Точно.И для меня это тоже было вроде наркотика. — Она засмеялась. — Иногда он растворялся во мне целиком, любил меня, говорил, что я красивая (это было правдой), а иногда было видно, что я ему до лампочки. — Она снова засмеялась. — Мы занимались этим, может, раз в неделю, да? Ему больше нравилось трахать головой стену, чем меня.

— Отлично понимаю, о чем ты говоришь.

За полчаса до этого я наблюдал из окна уборной, как отец провожает сэра Герберта, Вилли Френча и женщин (которых он наградил совершенно одинаковыми поцелуями). Когда они уехали, мать, в светло-вишневом брючном костюме с зеленой окантовкой и золотыми пуговицами, встала с ним рядом. Отец обнял ее за плечи, и она поспешно ответила, обвив его рукой вокруг талии. Они обменялись фразами, которых мне не было слышно. Но по повороту головы моего отца я мог с уверенностью сказать, что он старался быть мил.

Они все еще стояли там, когда из-за поворота подъездной аллеи появились две машины. Из первой, «MG» моего брата Марка, вылезли сам Марк — лыбящаяся жопа — и Элейн. Из второй, «ягуара», нарисовались двое красавчиков-гангстеров и высокая девушка; я заметил, как у нее из-под юбки (шириной с ремень) мелькнули алые трусики. Под впечатлением этого я поспешно подрочил, не получив ни малейшего удовольствия, и спустился к остальным. Мое лицо все еще горело, хотя это могло быть и от кашля. Я всегда много кашляю, когда плачу.

Мой отец, брат и все остальные вошли в гостиную. Они говорили о том, что можно усовершенствовать в доме. Марк строил планы ландшафтного строительства на заднем дворе. Затем он подвел своих друзей к полке с напитками и налил им джина. Они шутили и смеялись, и было похоже, что им неплохо вместе, как и должно быть у высоких, здоровых людей, если с ними все в порядке. Элейн подчеркивала свою независимость, продолжая экспериментировать с потоком сознания.

— Привет, народ, — сказал мой брат, усевшись перед нами на скрипучий кофейный столик. — Что с тобой, Чарли? Дерьмово выглядишь. Нет, правда.

— Я и чувствую себя дерьмово, — ответил я.

Элейн начала с шумом высасывать последнюю жидкость из кубиков льда, так что Марк забрал у нее стакан и снова наполнил джином.

— Элейн, я должен поговорить с отцом по важному делу, поэтому Трейси и прочие остаются ужинать, хорошо? Мы поедем назад…

— Послушай, я же говорила тебе, мне нужно быть…

— Да. Говорила. — Он подошел и уронил ей на колени связку ключей. Затем потрепал меня по волосам. — Ничего, не вешай жопу. — Он направился к окну, где присоединился к остальной компании.

— Почему ты не пошлешь это жирное дерьмо куда подальше? — спросил я громко.

— Твоя правда.

Я попросил ее подвезти меня до Лондона, и она согласилась.

Элейн неотрывно смотрела на Марка, который, пританцовывая на месте, хвастался своему Папе, как быстро он может доехать сюда из Лондона и вернуться обратно.

— Этот ебаный… — она осекласо. — Черт. Прошу прощения.

— Да нет, все нормально.

Итак, начался новый этап моего перехода к зрелому возрасту. Оглядываясь назад, я думаю, что без этого можно было обойтись, все это выглядит ничего не стоящим и маловажным. Последующие три недели можно назвать Упадком, или обыкновенной деградацией. Единственная претензия на оригинальность здесь только в том, что я не прекратил свою работу. Конечно, я перестал ходить в школу, но, невзирая ни на что, занимался по утрам математикой и каждый вечер как минимум час изучал Вергилия. Сверх того, я добросовестно читал литературу тошноты, меланхолии и абсурда — Сартра, Камю, Джойса. Я блуждал по убеленным сединой греко-римским трагедиям в переводах «Пингвина». Я вновь открывал для себя Лира, а также Гамлета и Тимона. Я впитывал наивную сексуальность Шелли и Китса и брал в оборот «Волю в Дурмане» Харди. Я занимался исследованиями.

В остальном же я старательно избегал мытья, культивировал бессонницу, не чистил зубы, выкуривал в день по двадцать сигарет «Капстен» с повышенным содержанием никотина. Я пачкал ногти горелыми спичками; я обрек свои ноги гниению заживо; я пестовал зловонное дыхание и разил им без промаха. Я шел гулять, одевшись не по погоде, часами сидел в подземке, глотая копоть, брызгал кашлем в тусклые витрины магазинов. Я пил виски и играл с Норманом в карты ночи напролет. Я никому не звонил, и никто не звонил мне. Я ложился пьяный, спал, не раздеваясь, и каждое утро просыпался, объятый ужасом. Взросление давалось мне нелегко.

Чтобы расплатиться с Норманом по карточным долгам, я даже пошел работать, не на железную дорогу, разумеется, а просто вылизывать тарелки в один ресторанчик, всего на неделю, по вечерам, по фунту стерлингов за смену. Ресторан был столь солидным заведением, что моим чуть ли не единственным занятием во время работы было сидеть на кухне, оборудованной по последнему слову техники, курить сигареты и слушать ворчание Джо, нашего повара. Джо, молодой самолюбивый повар, в основном готовил бифштексы с жареной картошкой всяким случайно забредшим сюда пакистанцам и был уже сыт этим по горло. Он мечтал стряпать экзотические блюда в каком-нибудь стильном ресторанчике. В этой связи, когда кто-нибудь заказывал бифштекс с картошкой и суп, Джо норовлл харкнуть в него, дабы выразить свое презрение к подобному отсутствию фантазии у клиента, к тому же он где- то слышал, что стильные повара всегда харкают в суп, как только подворачивается возможность. Посуду после этого мыл я.