Страница 42 из 65
Среди фильмов, которые показывались в стамбульской синематеке, были картины из Советского Союза, «Броненосец „Потёмкин"» русского режиссера Сергея Эйзенштейна. Этот фильм я уже смотрела в Берлине с немецкими левыми, второй раз я его смотрела с турецкими левыми. Хюсейн сказал:
— Хорошо, что мы пошли смотреть сегодня. Сегодня здесь будет человек, который знает русский, он будет всё синхронно переводить. Знаменитый турецкий коммунист, который бежал в Россию и провел там много лет.
Турецкий коммунист оказался щуплым мужчиной небольшого роста. Он держал в руках микрофон и переводил субтитры с русского на турецкий. Когда на экране шел дождь, он говорил:
— А теперь, дамы и господа, идет дождь.
Когда на экране появлялась целующаяся парочка, он говорил:
— А теперь они целуются, дамы и господа.
Когда зал рассмеялся, он сказал в микрофон громко:
— Ой!
Левые солдаты подняли бунт против царского релсима. Я все время следила за движением камеры, повторяя тихонько то, что я вилсу: я вилсу старую женщину, пулей ей разбило очки, камера наезжает на очки, я вилсу разбитое стекло. Теперь я вилсу корабль. На корабле недовольные матросы. Камера дает крупным планом мясо, из которого будут готовить обед. Я вилсу, как в мясе копошатся черви, мясо гнилое.
На следующий день я пыталась воспроизвести на сцене те детали, которые камера давала крупным планом. Я купила себе две пары очков, одни были у меня целые, другие — разбитые; я играла, будто меня ударили в лицо: отвернувшись, я быстро заменила целые очки на разбитые и снова повернулась лицом к «зрителям» — к моим однокурсникам и педагогу Мемету. Они увидели разбитые очки, и эта деталь им очень понравилась. Получилось так, будто камера взяла эти очки крупным планом. Даже наш педагог Мемет отметил, что технически этот номер был подготовлен очень хорошо. Еще я посмотрела фильм, который назывался «Горькие слезы». В одном из эпизодов девушка говорит исполнителю главной роли: «Давай поиграем, ты на скрипке, а я на пианино». Она начала играть, а скрипка в футляре еще лежала сверху, на пианино. Молодой человек вынул скрипку из футляра, но не успел он ее как следует приладить, как пошла уже скрипичная мелодия, потому что фильм был плохо синхронизирован по звуку. В конце фильма у девушки обнаруживается туберкулез, и перед смертью она просит молодого человека, чтобы они опять поиграли — она на пианино, он на скрипке. Когда он протянул руку, чтобы открыть футляр, кто — то крикнул из зала:
— Можешь не стараться, скрипка и без тебя сыграет.
На следующий день я показывала на уроке скрипачку и попросила одного студента, чтобы он начал играть до того, как я открою футляр. Все очень смеялись.
Я завела себе тайную театральную школу. Кино. Правда, я ходила в синематеку не только из-за фильмов. В обычном кинотеатре люди после просмотра выходили, застегивали куртки и разбредались по домам. В синематеке все люди смотрели по сторонам, оглядывались, ища знакомых, здоровались друг с другом. Потом они стояли группками перед кинотеатром и обсуждали фильм, и к ним подтягивались другие, кто только что вышел из зала. Тут все знали всех, знакомства здесь завязывались так же легко, как в мечети.
Синематека в Стамбуле была центром левого движения, как кинотеатр на Штайнплац в Берлине. Но в Берлине я видела там только студентов. Здесь, в Стамбуле, я видела много рабочих, и пожилые люди тоже встречались, мужчины и женщины. Мы смотрели русские фильмы о детстве Максима Горького или о Толстом, Толстой раздавал свои земли бедным русским крестьянам. В фильмах о русской революции люди часто погибали от пуль царских солдат, и когда мы выходили из синематеки, многие люди, стоявшие перед кинотеатром кучками, выглядели так, будто они собрались на панихиду. Революционные истории в этих фильмах происходили на русских улицах, и мы, зрители, долго еще потом стояли на улице перед кинотеатром, как будто стамбульские улицы были продолжением революционных улиц из русских картин. Потом мы медленно шли, держась группами, мы шли, словно провожая в последний путь погибших на экране, глядя в спины тем, кто шел перед нами, как и мы, провожая тех же погибших в последний путь. Уходить с улицы не хотелось. Сначала говорили только об убитых, потом начинали обсуждать операторскую технику или постановку света. И когда вся компания загружалась в один автобус или рассаживалась по такси, разговор продолжался, с разговорами они входили в ресторан «Капитан», и, пока официанты сдвигали для них столы, они стояли и всё обсуждали фильм. Мне не хотелось, чтобы революционные улицы из кино обрывались, мне хотелось оставаться на улице, и потому я всегда присоединялась к ним. А вот дворники, которых профсоюзы направляли в синематеку, они никогда не ходили с нами в «Капитан». Я часто слышала, как они говорили, выйдя из зала: «Давайте скорее, уже поздно», и торопились разойтись по домам. Рабочие и интеллигенты двигались с разной скоростью, и казалось, будто у них две разные ночи. Одна ночь принадлежала рабочим и отводилась для сна, другая принадлежала интеллигентам и предназначалась для бодрствования.
Официанты в ресторане первым делом приносили ракэ. Ресторан располагался прямо на берегу, почти у самой гавани. Когда какой-нибудь корабль проходил близко от берега, капитан, глядя на жилые дома на набережной, приветствовал людей, которые как раз собрались ужинать, или в пижамах читали газеты, или, как мы, устроились в ресторане. В ответ мы поднимали наши бокалы, а некоторые женщины бросали на палубу яблоки. Мы сидели за длинным столом. Во главе стола — седобородые старики. Женщин здесь было совсем мало, и, когда я присаживалась к какому-нибудь знакомому, чтобы поприветствовать, я напоминала себе проститутку из бара. Проституток в Стамбуле называли раскрутчицами, они переходили от стола к столу, за которыми сидели одни только мужчины, и «раскручивали» их на дорогие напитки. Подсаживаясь к кому-нибудь за нашим столом, я всегда говорила: «Пришла вас раскрутить». Мулсчины смеялись, я была для них сознательной девушкой. Слово «сознание» было важным словом. И мне нравилось сидеть между бородатыми и безбородыми интеллигентами, потому что я была здесь единственной женщиной. Я исполняла заглавную роль, а мулсчины были моими зрителями. Но потом мне нулшо было одной добираться до дому, и я ехала на последнем пароходе, который назывался пьяным пароходом, потому что в это время с европейской стороны возвращались одни только пьяные гуляки. «Еще подумают, что я проститутка». Я шла будто аршин проглотив и старалась придать своему лицу строгое выражение. Но изобралсать все время порядочную девушку — ах, только не подумайте, что я проститутка! — было тяжело. Ладно, пусть думают, что я проститутка, решила я. У проституток ведь тоже есть матери. И девушке из бедной семьи проще простого оказаться среди проституток: дня два помыкаться в чужом городе — и готово дело. Только два дня без еды, без крова над головой, и нет никого, кто бы тебе помог, — этого вполне достаточно, чтобы самой сдаться в бордель. Я была беременна, но нашлись люди, которые мне помогли. Если бы на моем месте оказалась девочка из бедной семьи, она бы уже давно ходила в проститутках. Мне повезло, что я познакомилась с такими людьми, как Хюсейн, сюрреалисты, киношники из синематеки, мои однокурсники. Многие девушки, оказавшиеся без помощи, вынуждены были стать проститутками. Из всех женщин, которых я встречала на улицах, меня интересовали теперь только проститутки. Они сидели в неоновом свете ночных ресторанов и придавали мне храбрости.
В ресторане «Капитан» интеллигенты рассказывали о своих похождениях прошлой ночи. Они отправились в бордель, но бордель был уже закрыт. Они постучали в окно: «Откройте, мы вам заплатим». Проститутки сказали им: «Валите отсюда, мы не работаем». — «Мы заплатим!» Тогда одна из девиц открыла окно и стукнула одного интеллигента туфлей по лбу: «Получи и проваливай!» Потом все выпили за проституток. От выпитого у всех развязались языки, и один седобородый мужчина начал рассказывать об эротической книге «Банамэ». Этой старинной книге семьсот лет, хранится она в стамбульской библиотеке и никому не выдается, только некоторым профессорам-специалистам. Одного из авторов этой книги звали Насреддин, который, собственно, считается отцом астрономии. Он рассказывает о сыне одного султана, у которого было много-много женщин, со всего света, но в один прекрасный день он потерял свою мужскую силу. Призвали врачей, но никто не мог ему помочь. И тогда призвали в сераль астронома Насреддина, и султан велел ему написать книгу, которая вернула бы его сыну мужскую силу. Насреддин написал, что нужно сделать для того, чтобы у сына султана опять появилось желание: нужно взять птенца, обязательного голого, без пуха и перьев, и положить рядом с ульем. После того как пчелы накусают его, нужно свернуть птенцу голову, положить в горшок, полить базиликовым маслом, сварить, потом как следует размять, растолочь, поместить все в бутылку и залепить ее воском, затем выставить бутылку на три дня на солнце, а через три дня раскупорить, накапать из нее несколько капель масла на кусочек ткани, натереть места между пальцами на руках и на ногах и позвать женщину Седобородый профессор не знал, помог ли рецепт, но тут же перешел к другим рецептам: