Древо Иуды

— Премного всем обязан за их заботу, — пробормотал он, уязвленный, что послужил предметом обсуждения, — но я не понимаю, чем удостоился такой чести.

— Зато они понимают! — Ее слова хлестнули как бичом. — Все в один голос говорили о вас — человек всю жизнь работал, добился блестящих успехов, разбогател, обзавелся хорошими друзьями и прекрасным домом. И вот этот немолодой уже мужчина бросает все ради какой-то идеи, настолько дикой, что даже ваш мистер Стенч сказал со своей отвратительной улыбочкой, что вы откусили больше, чем можете прожевать.

— Я благодарен мистеру Стенчу и остальным, — язвительно произнес он, — но я сам знаю, что делать.

— Разве? Сейчас вы так заняты, так одержимы идеей отъезда, что не читаете и даже не слушаете новостей. Вчера мистер Стенч рассказывал нам — об этом только что стало известно, — что в другом городе, Калинде, который расположен очень близко от мест обитания вашего Уилли, орды этих самых дикарей, вооруженные горящими стрелами и ножами, ворвались в бельгийскую миссию и поубивали всех, кто был внутри. Но не просто поубивали, вначале изувечили, отрубив им руки. Мой бог, когда я думаю о ваших руках, таких прекрасных и чувствительных, которыми я всегда восхищалась, и представляю, как разбушевавшийся дикарь отрубает их топором, разве удивительно, что у меня, как и у остальных, сердце разрывается на части?

Он прикусил губу, нахмурился оттого, что в нем боролись неловкость и гнев. Гнев победил.

— Вы, кажется, забыли, что Уилли предупреждал меня о возможной опасности. Я полностью сознаю, насколько рискованно там жить.

— Я вам не верю.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Я обвиняю вас в намеренном самообмане.

— Если так, то мною движут самые высокие мотивы.

— Выходит, вы хотите стать святым мучеником, попасть под град стрел для разнообразия и, как Себастьян, заслужить впоследствии арфу и нимб. — Она презрительно сощурилась. — Я говорю в ваших интересах, когда пытаюсь…

— Бесполезно, — резко перебил он. — Вам меня не разубедить.

Они смотрели друг другу в лицо, выдерживая длинную и, с ее стороны, намеренную паузу.

— Итак, вы едете, — произнесла она наконец.

— Да.

— Что ж, поезжайте. Вы полностью ослепли и лишились благоразумия, вы просто сошли с ума.

— Благодарю вас.

Они поссорились, закатили настоящую сцену — сознание этого причинило ему острую боль.

— Вы утверждаете, что поступаете так ради великого идеала, чтобы исправить свою жизнь. Так вот, ничего подобного. Все это делается ради того, чтобы отправиться в постель с глупой молодой женщиной, религиозной фанаткой, которая вас околдовала, хотя в ней нет ни зрелости, ни общих с вами интересов. Эта простушка медсестра не отличит Боннара от больничной утки.

С побелевшими губами от подобных оскорблений, нанесенных с безжалостной силой, он возмущенно ответил:

— Вы говорите о молодой даме, которая станет моей женой.

— И в качестве таковой, что она, по-вашему, вам даст? Не обольщайтесь. Не страсть, ибо ею она не обладает. Эти набожные кумушки все сплошь бесполы.

Он поморщился.

— Для той страсти, — продолжала она, — что требуется вам, необходимо сильное, полное жизни тело. Ответная сила, которой у нее нет. Она амеба. Она уже привязана к своему Уилли, а вы для нее всего лишь образ отца. Кроме того, у вас есть сильный соперник. Она не сможет любить обоих — и вас, и Бога.

— К сожалению, я должен попросить вас уйти.

Она шумно дышала, сдерживая ярость, настоящая вагнеровская примадонна, с мощной фигурой, с огнем во взоре. Через секунду она вдруг успокоилась, стала холодна как лед.

— Хорошо, я уйду. Но не забывайте, я вас предупредила. И помните об одной важной вещи: если к вам вернется благоразумие, я по-прежнему в Зеебурге, по-прежнему ваш друг.

Он едва дождался, пока она пройдет по аллее, прежде чем громко захлопнул дверь. Он был разгневан, обижен, доведен до ярости, но самое главное, он только больше утвердился в своем решении. Как она посмела так фамильярно отзываться о нем с Кэти? Этого вкупе с возмутительным фактом, что для друзей он стал предметом злословия на последнем приеме, вполне хватило, чтобы его решимость обрела твердость стали, которую сначала расплавили, а потом выковали. Больше всего его задевало бесстыдное обвинение в адрес его будущей жены, заставившее на короткий миг припомнить ту ночь покорности. Образ отца, надо же, да еще это соперничество за ее любовь с Уилли и Богом — разве найдется более несправедливое, абсолютно бесстыдное, даже кощунственное обвинение? И все же эта ядовитая колкость глубоко засела в его душе, причиняя боль. Но самое плохое, хлопая тяжелой дверью, он еще больше повредил себе спину, и теперь, обвиняя Фриду во всех своих бедах, так как последняя неприятность случилась в основном по ее вине, он убедился, что и хромота усилилась.

Он был так взвинчен, что не мог заставить себя спокойно оставаться в доме. Что тогда? Понимая, насколько важно немедленно подлечить спину, он решил отправиться поездом в Цюрих и проконсультироваться со своим добрым другом доктором Мюллером. Плюс к этому нужно было сделать еще несколько покупок перед отъездом. Он отменил обед и с помощью недоумевающего Артуро, который довез его до вокзала Шванзее, успел на скорый поезд в одиннадцать сорок пять.

Устроившись на удобном сиденье у окна — по его мнению, никакие поезда не могли сравниться со швейцарскими, — он раскрыл «Газетт сюисс», которую почти машинально купил в киоске. Естественно, мадам фон Альтисхофер прибегла к преувеличению, чтобы его растревожить; тем не менее она была права в том, что в последнее время он был слишком занят и не обращал внимания на внешние события. Впрочем, он и раньше редко интересовался ими, предпочитая изгонять из своей рафинированной жизни потрясения и раздоры беспорядочного мира. Теперь, однако, он понял, что стоит просматривать новости. Ничего просматривать не пришлось. Прямо на первой странице в глаза бросился заголовок: «Жестокая бойня в „Миссии“ Калинды».

По-прежнему взвинченный до предела, он прочитал живописный репортаж. Более сотни людей, мужчин, женщин и детей, искавших убежища в «Миссии», были зарезаны с бесчеловечной жестокостью. В этой кровавой бойне самим миссионерам, двум францисканским священникам, досталось больше всех — сначала их покалечили, затем обезглавили, а тела порубили на куски. Жуткая история, но правдивая, а если вспомнить резню, что чуть ранее случилась в деревне Тохиленг, то вырисовывалась общая тенденция яростного произвола, который распространялся повсеместно.

Фрида сказала правду: какая жуткая смерть для чувствительного цивилизованного человека. Внутри все сжалось от рвотного спазма, когда он опустил газету и уставился в окно, мимо которого проплывал спокойный швейцарский пейзаж — коричневые коровы с колокольчиками мирно щипали травку на зеленых пастбищах среди грушевых и вишневых деревьев. Возможно все-таки, принимая свое героическое решение, он не полностью взвесил обязательства и связанные с ним риски. Но он тут же задавил эту мысль в самом зачатке. Даже если бы он и не хотел ехать, все равно он хотел Кэти. Он никогда не повернет назад.

Поезд подкатил к Цюрихскому вокзалу, и Мори сошел на перрон, неловко спустившись со ступеньки. Он даже пожалел, что не захватил палку. Его заметная хромота привлекала сочувственные взгляды, пока он пересекал Банхофштрассе, но, сделав над собой усилие, он успешно совершил покупки в «Гридере», который, в отличие от множества других подобных заведений, не закрывался между двенадцатью и двумя. Затем, даже не подумав о «Баур-ау-Лак», он скромно перекусил в кафе «Шпрунгли» рубленой телятиной с лапшой, которую запил компотом и кофе со сливками. Вообще-то он был слишком расстроен, слишком подавлен, чтобы есть, и вот в таком плохом настроении он отправился на такси к доктору Мюллеру на Глорияштрассе, где ему повезло застать доброго доктора до начала приема больных. Мюллер не подозревал о скором отъезде своего пациента на Черный континент — и это обстоятельство было для Мори самым важным. Сейчас как поздравления, так и упреки были бы для него невыносимы, поэтому он сразу заговорил о деле, перечислил симптомы и резюмировал: