Сиротка

— Что-то их не слышно, этих грязных бестий, — бормотал он себе под нос. — Это плохой знак, мадам. Если волки молчат, значит, они уже тут, в темноте, следят за нами.

Лора с беспокойством покосилась на ближайшую купу деревьев. Эрмин поспешила ее успокоить:

— Не бойся, мама! Волки не нападают на людей.

Девушка лучезарно улыбалась в блеклом свете керосинового фонаря, который садовник повесил над дверью.

— Волки состоят в родстве с дьяволом, — не сдавался Селестен. — Как, впрочем, и индейцы. С той только разницей, что индейцев можно окрестить, и после этого они становятся чуть более цивилизованными.

— Вы говорите глупости, Селестен, — возразила Эрмин. — Стыдно сравнивать людей со зверями. Если бы вам довелось чаще встречаться с индейцами, вы бы так не считали.

Девушка редко позволяла себе повышать тон. Удивленный Селестен решил не отвечать. В разговор вмешалась Лора:

— Моя дочь права, Селестен. Мне неприятно слышать подобное из ваших уст. Такие слова недостойны доброго христианина, который идет слушать мессу. И прошу вас, оставьте ружье дома. Нельзя входить в церковь с огнестрельным оружием!

— Как пожелаете, мадам. Но если на нас нападут волки, я не смогу вас защитить.

— В таком случае возьмите лучше посох, — отозвалась Лора.

Наконец из дома вышла Мирей и заперла входную дверь. Все вместе они направились к церкви по дорожке, которую Селестен заблаговременно расчистил. Однако снег шел так густо, что ее почти засыпало. Дамы, обутые в ботинки на меху, шли осторожно, чтобы не упасть.

На Лоре была накидка из чернобурки, на экономке — заячий полушубок. Эрмин отказалась надеть роскошную новую шубку, предпочтя ей свою синюю шерстяную курточку на подкладке из овчины.

— Не обижайся, мама, — сказала она Лоре, — но я не могу явиться в церковь такой нарядной. Это может вызвать зависть. А некоторые решат, что я люблю тебя потому, что ты задариваешь меня подарками.

Они с Лорой вместе решили, как лучше поступить с подарком для Шарлотты. Лора предложила взять его с собой и после мессы преподнести девочке. Эрмин опасалась, что другие девочки станут завидовать бедняжке. Поэтому было решено, что Шарлотта придет к ним в гости на следующий день.

— Так Лолотта сможет порадоваться елке и найдет свой подарок под ней, — заключила девушка.

В душе она сомневалась, что Шарлотта придет на мессу, но семья Лапуант явилась в церковь в полном составе. Гладко причесанный Онезим в костюме из толстого коричневого бархата уже сидел на скамье, а рядом с ним — Шарлотта. Эрмин с удивлением увидела, что вместе с детьми пришли отец, Жюль Лапуант, и мать Аглая.

— Наконец-то вы вышли из дома! — обратилась Эрмин к матери Шарлотты.

— Жюль сделал санки, и они вместе с Онезимом привезли меня сюда, — пояснила женщина. — Я так давно не вставала с постели!

Щеки аккуратно причесанной, одетой в коричневую накидку Аглаи порозовели. Эрмин было очень приятно видеть ее в таком хорошем настроении.

— Я так рада, что услышу, как вы поете, мадемуазель! — добавила Аглая.

— Надеюсь, вы не будете разочарованы, — сказала девушка.

Поцеловав Шарлотту, она вернулась к Лоре, которая у алтаря о чем-то оживленно беседовала с Хансом Цале.

Пианист приветствовал девушку сияющей улыбкой. Эрмин впервые отметила для себя, что он прекрасно выглядит и не лишен определенного шарма. На Хансе был черный костюм, белая рубашка и галстук. Волосы его немного отросли и мягкими волнами обрамляли уши. Она заметила также, что он купил себе новые очки, которые подчеркивали его серо-голубые глаза.

Ханс галантно похвалил наряд девушки и добавил шепотом:

— Но вы всегда прекрасны, и платье тут ни при чем. То же самое я могу сказать о вашей матери, которая сегодня вечером невероятно хороша.

Лора поблагодарила его легким кивком. Она отошла и села на скамью, которая находилась ближе всего к фисгармонии. Аббат Деганьон выглядел взволнованным. Несмотря на то что он был пастырем этой общины не так долго, как отец Бордеро, почтенный священник сожалел о своем отъезде и о том, что поселок остается без священнослужителя.

Голос его был проникнут искренней грустью, когда он обратился к собравшимся в церкви жителям Валь-Жальбера:

— Мои дорогие прихожане, мы собрались все вместе па рождественскую мессу, но я должен сказать вам «до свидания». Именно так пел наш соловей, наша Эрмин, когда сестры конгрегации Нотр-Дам-дю-Бон-Консей покидали поселок: «Не говори „прощай“, сестра, не говори „прощай“»… Прошу вас, не лишайте себя общения с Всевышним, посещайте воскресные мессы в Шамборе.

Все мы помним, каким был Валь-Жальбер в лучшие дни. Я помню тот день, когда переплыл на корабле озеро Сен-Жан и поезд из Роберваля доставил меня на целлюлозную фабрику. Я был очарован этим местом. На улице Сент-Анн играли дети, на обрамлявших реку лугах паслись стада. На террасе отеля беседовали мужчины. Хозяюшки в светлых платьях, с корзинками в руках переговаривались перед универсальным магазином. Я был счастлив стать пастырем общины, члены которой — благопристойные, порядочные и работящие люди. Теперь все не так, как прежде. В наступающем году я буду далеко от Валь-Жальбера. Я прошу вас всех, вас, мои последние прихожане, продолжайте жить, соблюдая Закон Божий, в умеренности и солидарности. Рождество — прекрасный день, чтобы помириться с тем, с кем ты в ссоре, протянуть руку своему ближнему, ведь в эту святую, благословенную и радостную ночь ваши сердца открываются для посланий Господа нашего Иисуса Христа. Любите друг друга!

Закончив речь, аббат Деганьон отслужил мессу. Арман Маруа и его одноклассник, которые пели в хоре, прикладывали огромные усилия для того, чтобы не засмеяться. Жозеф то и дело угрожающе поглядывал на сына.

После того как все причастились, Ханс заиграл «Ave Maria». Эрмин тихонько вышла к алтарю и встала лицом к аудитории. По церкви пробежала волна восторженного шепота.

Девушке казалось, что она вернулась в тот рождественский вечер, когда мать-настоятельница подталкивала ее вперед, заверяя, что она не сфальшивит и не забудет слова. С тех пор она многому научилась. Мощный и чистый голос Эрмин наполнил церковь, достигнув такого звучания и таких высот, что у Лоры слезы навернулись на глаза, и она смахнула их вышитым платочком.

Ханс прекрасно аккомпанировал Эрмин на фисгармонии. Мужчины, женщины и дети — все слушали как зачарованные, ибо это пение воспринималось ими как доказательство бесконечной Божественной любви. Одни склоняли головы и в молитвенном жесте соединяли ладони, другие закрывали глаза и утирали слезы.

Эрмин вложила в «Ave Maria» всю свою душу, все сердце. Ею овладело странное чувство. Собственное тело казалось ей необычайно легким, почти невесомым. Ради прославления Рождества, ради своей матери и Бетти, ради Шарлотты она превзошла саму себя.

Когда стихли последние ноты, Жозеф чувствовал себя презреннейшим грешником на земле. Он сжал в своей руке ладошку Элизабет. Во взгляде его, обращенном к супруге, читалось отчаяние.

— Бетти, дорогая, если ты меня никогда не простишь, я это приму. Я тебя не достоин. Но я тебя люблю и всегда любил.

Элизабет повернулась к мужу, на губах ее играла слабая улыбка.

— Будь терпеливым, Жо!

— Я буду терпеливым, — пообещал он.

Ханс заиграл вступление к «Родился Сын Божий». Этот радостный гимн вызвал на лицах прихожан улыбки. Эрмин исполнила его блестяще. Она удивилась и обрадовалась, когда две девочки подхватили припев, и их примеру скоро последовала большая часть собравшихся. Шарлотта тоже пела, раскачиваясь в такт музыке. Мирей и Селестен внесли свою лепту в хор. Лоре хотелось и плакать, и смеяться, но она подпевала наравне с остальными. В душу ее снизошло ребяческое счастье, благословенный покой. Она восхищалась своей дочкой, своей дорогой девочкой. Эрмин была такой милой, такой безыскусной… Ее голос очаровывал: субтильный и нежный в низких регистрах и сильный, кристально прозрачный — в высоких.