Сиротка

Эрмин, не теряя времени понапрасну, вернулась к Элизабет.

— Бетти! — крикнула она, с трудом переводя дыхание. — Ты была права! Они собираются закрывать фабрику. Если б ты видела, сколько людей собралось у почты!

Из кухни распространялся вкусный запах засахаренной малины — Элизабет раскладывала варенье по горшочкам. Женщина пристроила черпак на металлической кастрюле, в которой вскипала пурпурная пена, и вытерла руки фартуком.

— Это Жозеф был прав. Он говорил, что слухи о закрытии появились несколько месяцев назад. Но и он не хотел этому верить.

Женщина обвела взглядом кухню. Было бы очень больно расстаться с этими перекрашенными весной стенами, с этой мебелью, со всеми этими вещами, такими знакомыми и любимыми, в окружении которых она планировала прожить еще много-много лет… Элизабет расплакалась.

— Не плачь, Бетти, — взмолилась Эрмин. — А вдруг вы сможете остаться?

Кто-то затопал башмаками у порога. В дверном проеме появилась высокая фигура Жозефа Маруа.

— Почему плачет моя Бетти? — спросил он. — Решила подсолить наше варенье?

Он улыбался и, судя по выражению лица, был весьма доволен собой. Элизабет посмотрела на мужа, как на сумасшедшего.

— Фабрика закрывается, Жо! — сказала она сердито. — А я не хочу уезжать из Валь-Жальбера! Здесь ты получал хорошую зарплату! Кто нам даст столько же?

Рабочий, который по случаю жары сменил сорочку на майку, сел на стул и с нежностью посмотрел на жену.

— Ты забыла, что вышла замуж за оборотистого парня, Бетти! Я давно понял, откуда ветер дует, и вовремя сходил в гости к бригадиру в его красивый дом на улице Сент-Анн, что напротив фабрики. Мы выпили, поговорили. В общем, поладили как нельзя лучше, и теперь я в числе дюжины рабочих, которые еще год останутся на фабрике. Нужно же кому-то присматривать за оборудованием и динамо-машиной! Может, будем понемногу делать бумажную массу и отправлять заказчикам. Еще год мирной жизни — это не так уж плохо! С деньгами, которые я положил в сберегательную кассу, я смогу купить этот дом. В этом деле компания пойдет мне навстречу.

Жозеф Маруа встал, открыл буфет и налил себе стакан шерри. Элизабет была удивлена услышанным, но отнюдь не успокоена.

— Год пройдет быстро! — сказала она.

— Одно ясно как день — нам придется считать каждый су! — отозвался супруг.

Эрмин на цыпочках вышла из кухни. Она прекрасно понимала, что это значит лично для нее — чета Маруа не станет ее удочерять. С тяжелым сердцем девочка направилась к монастырской школе. Прекрасному сооружению были нипочем капризы погоды, будь то снег, дождь или солнце.

— Мне так хочется иметь семью, настоящую семью! — пожаловалась она самой себе.

Сестра Викторианна позаботилась о том, чтобы у девочки был свой ключ. Раз в неделю Эрмин проветривала все классы. Но ей не хотелось закрываться в четырех стенах. Девочка прислонилась спиной к массивной деревянной колоне, поддерживавшей балкон.

«Где мои родители? — думала она. — Я уверена, что они еще живы. Я вижу их во сне. Наверное, они живут далеко отсюда, ближе к северу. Почему они не приезжают за мной? У всех на свете есть отец и мать. Даже у меня!»

Эти вопросы давно мучили девочку, но ответов она не могла ни от кого добиться.

— Ты сирота, — говорила сестра Викторианна. — Мы тебя вырастили. Не жалуйся, монастырская школа стала тебе домом. Разве лучше было бы расти в сиротском приюте в Шикутими?

— Когда вырастешь, все узнаешь, — отвечала на расспросы девочки Элизабет.

Монахини, и в особенности первая настоятельница сестра Аполлония, просили ее не рассказывать Мари-Эрмин о том, при каких обстоятельствах она появилась в поселке.

— Было бы жестоко рассказать ей правду, — повторяла сестра Аполлония. — Нужно подождать, когда она вырастет.

Удивительно, но при девочке никто из жителей Валь-Жальбера не обмолвился и словом о ее происхождении. «У них и без того дел хватает», — любил повторять Жозеф. Большинство мужчин помногу часов работали на фабрике; те же, кто занимался коммерцией, не тратили время на разговоры с детьми. Что до женщин, то у них было столь многочисленное потомство (многие рожали почти каждый год), что размышлять о происхождении девочки, найденной в годовалом возрасте на монастырском крыльце, было их последней заботой. Сестры же молчали из милосердия и соображений благопристойности. И только дети временами наивно спрашивали:

— Скажи, Эрмин, а кто твоя мама?

Девочка, понурив голову, отвечала так:

— Я ее не знаю. Но однажды она придет за мной!

Из-за деревьев, окружавших монастырскую школу, появились Симон и Арман. Эрмин побежала к ним.

— Вы уже знаете новость? Фабрика закрывается! — объявила она. — Но Жозеф будет работать.

— Конечно, я знаю, — отрезал Симон. — Я читал объявление.

У Армана была поцарапана щека, на коленке штанов красовалась дырка.

— Где ты успел пораниться? — со вздохом спросила Эрмин.

— Играл возле железной дороги, — весело ответил мальчик. — Посмотри, какой я нашел болт!

Девочка пожала плечами. Арман собирал целую коллекцию ненужных вещей и хранил их в картонной коробке.

— Идемте домой, время для полдника! — позвала она мальчиков.

Эрмин вдруг остро захотелось поскорее увидеть Бетти, которая всегда была с ней ласкова, а потом уединиться в гостиной, где стояла ее кровать. Там, на маленьком столике, она оставила портрет сестры Марии Магдалины. Эрмин помнила и любила покойную. И знала, что никогда ее не забудет.

Валь-Жальбер, 13 августа 1927 года

Над поселком прокатился вой фабричной сирены. В течение многих лет она задавала ритм жизни образцового поселка, построенного по задумке Дамаза Жальбера. Все — от годовалого малыша до самого старого рабочего, от девочки до бабушки — привыкли к этому назойливому зову, который, начавшись робкой тихой нотой, быстро набирал силу и заполнял собой всю долину. Однако сегодня вечером многим показалось, что гудок прозвучал как душераздирающий крик, бесконечная жалоба с мрачными отголосками… Была полночь.

Жозеф Маруа крепко сжал руку жены. Они сидели за кухонным столом. И хотя рабочему повезло на целый год сохранить за собой место на фабрике, он не скрывал своей грусти.

— Бетти, послушай! Наша целлюлозная фабрика закрывается навсегда. Нас предупредили, что о закрытии объявят с помощью сирены. И все-таки у меня мороз продрал по коже при этом звуке! Восемьдесят семей остались без работы. Скоро поселок опустеет, как дырявое ведро. Они уедут, и я их понимаю. На гидроэлектростанции близ Альмы набирают людей, и бумажная мельница в Робервале тоже…

Элизабет чуть не плакала от волнения. Сирена все не умолкала. Молодая женщина представила огромное здание фабрики — темное, покинутое удрученными рабочими.

— Жозеф, но ведь это ужасно! Почему эти господа из компании решили закрыть фабрику?

— В стране производится слишком много бумажной массы, и та, которую делают с использованием химикатов, пользуется большим спросом. Мы делаем массу только на воде, и это уже нерентабельно. Ты не представляешь, сколько это стоит — поддерживать производство! А если подумать, сколько домов они недавно построили в окрестностях! Недолго они простоят, если люди уедут!

Фабричный гудок разбудил в детской Симона и Армана. Мальчики говорили шепотом, чтобы не разбудить младшего, Эдмона, который мирно посапывал в своей кроватке.

— Папа рассказывал, что в полночь они объявят о закрытии, — тихо проговорил Симон. — Жаль, конечно! Я умею читать и писать и в следующем году мог бы пойти на фабрику работать!

— Скажи, когда фабрика по-настоящему закроется, мне можно будет пробраться туда и посмотреть на станки, на прессы, на динамо-машину?

— Дурачок! Просто попроси папу взять тебя с собой!

— Нет! Я не хочу, чтобы он ходил за мной следом. Я хочу сам!

— Ну, твое дело, — заключил Симон. — Хочешь новых неприятностей — иди.