Смерть на рассвете

— К кофе у меня ничего нет. Печь я не умею, — сказала она. — А вы?

— Я… нет, — ответил он с плохо скрываемым раздражением. — Расследование…

— Садитесь, пожалуйста, поговорим. — Голос мягкий. Вдруг Хоуп стало смешно: он так сосредоточен, что она заранее может угадать, что он скажет. Его жесты свидетельствуют о тревожности, о том, что он чувствует уязвимость своей позиции. Он проиграл, хотя схватка еще не началась.

— Да, — сказал ван Герден, садясь на край стула.

Она подумала: ему сейчас очень, просто невероятно не по себе.

— Как любите кофе?

— Черный, без сахара. — Спохватившись, гость добавил: — Спасибо.

— Я ценю вашу искренность.

— Вам тоже придется признать, что мы зашли в тупик.

— Но попробовать все равно стоило.

— Хотя вы тут ничего не можете поделать.

— Знаю.

— Я специально приехал, чтобы сообщить вам это.

— Вот и хорошо, — сказала Хоуп.

— Что говорил вам Кемп?

— Кемп понятия не имеет о нашем расследовании. — Она разлила кипяток по кружкам.

— Обо мне! Что он говорил вам обо мне?

— Сказал, что, если вообще возможно отыскать завещание, только вы сможете его найти. — Она поставила на стеклянный стол белый поднос. — Угощайтесь!

Ван Герден взял кружку, повертел ее в руках, поставил обратно на поднос.

— Как он мог сказать такое, раз он понятия не имеет о расследовании?

Хоуп Бенеке наклонилась вперед, налила себе молока, размешала сахар.

— Разумеется, Кемпу известно, что у меня есть клиентка, которая ищет завещание, похищенное грабителями. Он знает, что дело некоторым образом уголовное. Вот почему он порекомендовал мне вас. Он сказал, что вы — лучший. — Целую секунду ей ужасно хотелось добавить: «Не такой, как все, но лучший», но она благоразумно промолчала и поднесла кружку к губам.

— Что еще он говорил вам обо мне?

— Больше ничего. Почему вы спрашиваете?

— Потому что… ваше сочувствие мне не нужно.

— Я и не думала вам сочувствовать. Просто, раз вы считаете, что поиск завещания — дохлый номер, значит… — Хоуп захотелось спровоцировать его, вывести из себя.

— Я не об этом деле, — с досадой возразил ван Герден.

— Пейте кофе.

Гость послушно кивнул, снова взял в руки кружку.

— Из-за чего вы пришли к выводу, что дело тупиковое? — миролюбиво спросила Хоуп.

Ван Герден подул на кофе, задумался.

— Сегодня утром я побывал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. И у соседей ван Ас. Не знаю, как объяснить… Я вдруг понял… Хоуп, у нас ничего нет. И вам придется с этим смириться. Вы ничего не сможете поделать.

Она кивнула.

— Знаю, ван Ас будет разочарована. Но если бы у них не было таких странных отношений…

— Я поговорю с ней. Насчет этого не волнуйтесь.

— Да я и не волнуюсь. Возможно, она тоже ничего не…

— Не может поделать.

— Совершенно верно.

— Где вы научились готовить?

Вдруг он посмотрел ей в глаза:

— Хоуп, что происходит?

— О чем вы?

— Я пришел, чтобы сказать, что вы с ван Ас можете забыть о завещании, а вы говорите о кулинарии? Что происходит?

Она откинулась на спинку кресла, закинула на стол ноги в кроссовках, поставила чашку на колени.

— Вы хотите, чтобы я возражала вам, спорила с вами? — негромко спросила она. — Вы сообщили мне свое профессиональное мнение, и я с ним согласна. По-моему, вы хорошо поработали. Кроме того, вы внушили мне несказанное уважение тем, что вернули деньги. Человек менее порядочный затягивал бы дело до бесконечности.

Ван Герден фыркнул.

— Я подонок, — сообщил он.

Хоуп промолчала.

— По-моему, Кемп рассказал вам про меня что-то еще.

— Что, по-вашему, он мне про вас рассказал?

— Ничего.

Он как ребенок, подумала Хоуп, наблюдая за гостем. Пьет кофе и смотрит куда-то в пространство. Теперь в нем явственно просматривалось сходство с матерью: верхняя часть лица, глаза… Интересно, каким был его отец?

— В сейфе было что-то еще. И это «что-то» — ключ ко всему.

— Там могло лежать все, что угодно, — кивнула Хоуп.

— Вот именно, — сказал ван Герден. — Для того чтобы рассмотреть все возможные варианты, и года не хватит.

— А если бы у вас было больше времени? Сколько времени вам нужно?

Он смерил ее пристальным взглядом — проверял, не издевается ли она, не смеется ли над ним.

— Не знаю. Несколько недель. А может, и месяцев. Удача. Нам нужна удача. Если бы ван Ас хоть что-нибудь вспомнила. Или видела. Если бы в сейфе находилось что-то еще…

Нагел говорил: человек сам творит свою удачу.

— Вы сейчас еще над чем-нибудь работаете? — спросила Хоуп.

— Нет.

Ей так ужасно хотелось расспросить его о нем самом, о его матери, о том, кто он такой, почему стал таким… Сказать, что его агрессия бессмысленна, ей известно, что кроется за его защитной стеной. Она верила: ван Герден может снова стать таким, каким, по словам его матери, он был когда-то.

— Я пошел.

— Может быть, когда-нибудь мы еще поработаем вместе.

— Может быть. — Ван Герден встал.

20

Должен признать, что меня по-прежнему завораживают малозаметные перекрестки, развилки на жизненном пути, которые редко бывают нанесены на карту, редко снабжены указателем. Их можно разглядеть, только если оглядываться назад.

Я решил стать полицейским, потому что одним субботним днем подглядывал в дыру в заборе? Я пошел служить в полицию, потому что детектив дал мне второй шанс, согрел меня — в каком-то смысле заменил отца? А может, я поступил в полицию, потому что мой отец умер молодым? Поступил бы я в полицию, если бы не вожделел Баби Марневик? Или если бы Баби Марневик не убили?

В те дни в кинотеатрах перед началом сеанса крутили рекламу сигарет «Голуаз». На экране появлялся французский художник, который рисовал углем или, может быть, карандашом. Сначала казалось, что он рисует голую женщину — сексуальная грудь, бедра, талия. Но по мере того как он продолжал рисовать, женская фигура становилась невинным французом в берете, с бородкой и сигаретой.

Перекрестки, дорожные знаки, вехи видны лишь после того, как картинка закончена.

Я поступил в полицию.

С благословения матери. По-моему, она подозревала, что мой выбор профессии как-то связан с убийством Марневик, но ее подозрения были умозрительными и потому неверными. По-моему, она мечтала об ином будущем для меня, но… она была моей матерью, она меня поддерживала.

Что можно рассказать о полицейском колледже в Претории? Там учились молодые люди из всех слоев общества, собранные вместе. Мы ходили строем, учились, а по вечерам бесились, как молодые бычки. Мы спорили, говорили чушь, смеялись и мечтали о том, чтобы в жизни было больше секса и меньше физических упражнений. Мы ходили строем и потели в классах, не оснащенных кондиционерами, застилали постели без единой складочки и учились стрелять.

Позвольте мне быть откровенным. Стрелять учились все остальные мои сокурсники. Я же закрывал глаза и палил куда придется. Мне с большим трудом удалось не вылететь из колледжа — я каким-то образом выбил минимальное количество очков. С самого начала огнестрельное оружие было моей ахиллесовой пятой, моей Немезидой. Совершенно непостижимо! Мне нравился запах оружейной смазки, меня влекло тусклое мерцание вороненой стали, холодные, красивые очертания пистолетов. Я выбирал оружие с той же бравадой и тем же чувством превосходства, что и остальные курсанты; я ухаживал за своим оружием и стрелял из него. Но выпускаемые мною пули всегда попадали в цель хуже, чем у моих сокурсников. Из-за этого меня постоянно дразнили, но шутки товарищей не влияли на мою самооценку — главным образом потому, что мои достижения на контрольных и экзаменах восстанавливали наше взаимное уважение. В области теоретических знаний и контрольных работ мне не было равных.

А потом был выпуск; я стал констеблем. Мне выдали форму. Я просил, чтобы меня направили в Стилфонтейн, Клерксдорп или Оркни — бог знает почему, — но меня распределили в Саннисайд в Претории. Следующие два года я арестовывал пьяных студентов, журил нарушителей ночной тишины, на которых жаловались соседи, ловил воришек, которые крадут магнитолы и ценные вещи из машин. А еще я заполнял многочисленные анкеты, внося свой вклад в бумажную волокиту.