Гений

– Разумеется, я его знал. Он ходил в храм чаще, чем я. Но только он уже года два-три не появлялся. С ним все в порядке?

– Мы как раз хотим это выяснить. Его уже давно никто не видел.

– Ничего дурного он натворить не мог. Его совесть чиста, как у младенца. Святее его разве только Отец Небесный.

Я спросил, что он имел в виду.

– Я только окошко в исповедальне открою, а он уже там, за стенкой.

– И в чем он исповедовался?

Падре щелкнул языком.

– Это касается только его и Господа. Могу лишь сказать, что причин исповедоваться у него было гораздо меньше, чем у большинства прихожан. Включая тех, которые вообще не исповедуются. Я пару раз говорил ему, что он к себе слишком строг, что он впадает в грех скрупулезности. – Он улыбнулся. – Немногого же я добился. На следующий день он снова пришел и исповедался уже в этом самом грехе, в скрупулезности.

– У вас случайно не осталось его фотографии?

– Нет.

– Вы не могли бы его описать? – попросила Саманта.

– Попробую. Невысокий, примерно метр шестьдесят пять. Худой. Иногда отращивал небольшие усы. Всегда в одном и том же видавшем виды пальто, в жару и в холод. Вы, наверное, этого не помните… Вам сколько?

– Двадцать восемь, – ответил я.

– Да, разумеется, не помните. В общем, он был немножко похож на Говарда Хьюза. [38]

– Он был болен?

– Вид у него был не слишком цветущий. Виктора часто мучил кашель. Я всегда знал, когда он в храме, потому что слышал его кашель от самого входа.

– Не заметили вы каких-нибудь психологических отклонений?

Он поколебался.

– Боюсь, большего я вам сообщить не смогу. Это запрещено нашими правилами.

Уже в машине Саманта сказала:

– Неплохо для начала.

– Падре говорит, Крейк невысокий. Получается, что убийца – не он?

– Не факт. Стопа не всегда дает точные сведения о росте. Нам бы очень пригодилась фотография, тогда бы мы могли поискать свидетелей в его районе. А что насчет кашля? Может, он обращался с ним к врачам?

– Похоже, он вообще никогда не лечился.

– Да, но если все-таки лечился, должны остаться записи. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был человеком незаметным. Такие не ходят к врачу. Они приезжают в приемное отделение больницы, когда совсем уж припрет.

– Давай тогда обзванивать больницы.

– Я сама этим займусь. Не поверишь, в нашем штате надо на уши встать, чтобы добыть медицинские карты. Он работал?

– Я точно не знаю. По-моему, нет.

– Он же оплачивал счета. Платил за аренду квартиры.

– Мне сказали, он платил наличными. Он снимал квартиру с фиксированной арендной платой. Фиксированной еще в шестидесятые. Сотня баксов в месяц.

Она восторженно присвистнула и на минуту перестала быть окружным прокурором, превратившись просто в жительницу Нью-Йорка, завидующую чужому счастью.

– И все равно. Даже эту сотню в месяц он должен был где-то брать. Может, он попрошайничал?

– Возможно. Но нам от этого никакого проку. Профсоюза попрошаек пока не существует, и позвонить туда мы не можем.

– И вот еще что…

Саманта смотрела в небо. Иногда у меня складывалось впечатление, что она слушает собеседника ровно столько, сколько нужно для того, чтобы получить необходимую информацию и начать ее анализировать. Этим Саманта очень отличалась от отца. Макгрет прислушивался – или, по крайней мере, делал вид, что прислушивался, – к моему мнению. В честности Саманте не откажешь. Она с самого начала не скрывала, ради кого она все это делает. Только ради отца. И уж точно не ради меня.

– Бумага. Он ведь ее постоянно пачками покупал. И наверняка продавец хорошо его знал. И продукты. Попробуй разнюхать что-нибудь. А я займусь охотой на свидетелей по старым делам. Посмотрим, что там всплывет. На, держи. Я нашла старые снимки. Можешь их всем показывать. Не переживай, что-нибудь да нащупаем.

– Думаешь?

– Не-а. Ничего мы не найдем.

Я вернулся в Мюллер-Кортс. Начал с одного из двух продуктовых магазинчиков. Когда продавцам надоело наконец таращиться на Исаака, я получил-таки еще одно описание Виктора. Они его знали, «странный чувак», но ничего определенного сказать не могли. Знали, какой он предпочитал белый хлеб и какую ветчину, но что толку? Я спросил про бумагу, и они дали мне блокнот с зеленоватыми линованными страницами.

– А белой, – спросил я, – просто белой у вас нет?

– Не, мы такого не заказываем.

Я вспомнил журнал «про еду» и спросил, какие Виктор покупал яблоки.

– А он не покупал яблок.

– Покупал, я точно знаю.

– А вы что, сами видели, что ли?

– Нет, не видел.

– Ну и вот. Не покупал он никаких яблок.

Один из продавцов очень хотел нам помочь и сообщил, что вроде бы Виктор покупал эти… ну… груши.

– А сыр?

– И сыр не покупал. Никакого сыра он не покупал.

Я пошел во второй магазинчик. На этот раз Исаака я оставил снаружи. Он был только рад и попросил разрешения сбегать пока через дорогу и купить тефтелей. Я дал ему десять баксов, и он рванул от меня во всю прыть.

Когда я вошел, девушка латиноамериканского происхождения оторвалась от чтения поэтического журнала. На девушке были очки в красной пластмассовой оправе. И сюда Виктор тоже приходил.

– Я к нему «сэр» обращалась.

– Почему?

– У него такой вид был, ну, важный.

– Он часто приходил?

– При мне – раза два в неделю. Но я по пятницам и субботам не работаю.

Я спросил, что он обычно покупал.

Она подошла к хлипкому прилавку с молочными продуктами и протянула мне упаковку дешевой нарезки швейцарского сыра.

– Всегда одно и то же. Я его, по-моему, даже как-то спросила: «Сэр, может, вы что-нибудь еще попробуете?»

– А он?

– А он не ответил. Он вообще со мной никогда не разговаривал.

– Вы не помните, он не упоминал…

– Он вообще ничего не говорил.

Ни бумаги, ни яблок он не покупал, это она твердо знала.

– Мы бумагу не продаем. На бульваре Квинс есть магазин канцтоваров.

Десять месяцев назад я бы ни за что не поверил, что Виктор мог высунуть нос за пределы Мюллер-Кортс. Что он пошел бы куда-то, куда мое воображение запрещало ему ходить. Но теперь уже я подчинялся Виктору. Несколько холодных ноябрьских дней я провел, обходя один за другим магазинчики, рынки, рыскал по району, постепенно расширяя круги: один квартал, два квартала, три… пока не добрался до треугольной площади, там, где в нее упирался бульвар. На этой площади стоял овощной киоск, который держал сикх среднего возраста.

– Да, конечно, – сказал он. – Мой друг.

Он показал мне небольшую авоську с яблоками.

Продавца звали Джогиндар, он сообщил, что беседовал с Крейком каждый день.

– О погоде, – сказал он, – мы всегда говорили о погоде.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Давно, года полтора назад. С ним все в порядке?

– Не знаю. Я потому его и ищу. Как вам показалось, он был здоров?

– Он ужасно кашлял. Я ему сказал, что нужно обязательно пойти в больницу.

– И он пошел?

Индус пожал плечами:

– Надеюсь.

– Он всегда был один?

– Да, всегда.

– Можно я вас вот о чем спрошу: как вам показалось, он психически здоров?

Джогиндар улыбнулся. Он обвел рукой площадь, показал на рассредоточившихся по скамеечкам пенсионеров, выдыхающих пар, на бульвар Квинс, на толпу, на стонущие под порывами ветра провода. Мегаполис пульсировал, он жил в бешеном ритме, гудели машины, бурлили рынки, где продавалась национальная еда всех народов мира, работали магазины, банки обналичивали чеки, в салонах красоты наращивали ногти, ломбарды принимали в заклад драгоценности, в нефрологических клиниках люди лежали на диализе, а где-то покупали волосы и делали парики. Джогиндар показал на Исаака, стоявшего в трех метрах от нас, на древнюю старушку, переходящую через дорогу, наплевав на визг тормозов и красный свет светофора. Она медленно брела, шаркая, загребая, но вот доползла до другой стороны улицы. Машины тронулись.

38

Говард Робард Хьюз-младший (1905–1976) – американский миллионер, авиатор, режиссер, филантроп. Страдал неврозом навязчивых состояний.