Страница 39 из 43
— Как мать-то там, в колхозе? — неожиданно спросила она, останавливаясь у калитки дома Дмитрия.
— Работает, что ж тут.
— Отец-то пишет, нет?
— Нет…
— А Семён?
— От него недавно письмо было.
— А наш батька что-то давно замолчал, — сказала мать Николая. — Уж не знаю, что и думать…
— Мало ли, — проговорил Димка успокаивающе, по-взрослому. — Там ведь так… не всегда и напишешь.
— А ты на отца всё больше становишься похожий. Я его и в таких вот годах, как твои, помню. Прямо вылитый ты. И взгляд такой же…
Димка не то чтобы знал что-либо определённое об отношениях своего отца и матери Кольки Инютина в молодости. Но по отдельным словам своих родителей, по некоторым фактам поступков и поведения обоих смутно догадывался, что Инютина эта играла тут какую-то роль и что она, кажется, принесла его матери много горя. Поэтому на последние слова Анфисы он ничего не сказал, только взглянул на неё чуть удивлённо, вопросительно. И она, взрослая женщина, смутилась, смешалась и пошла к своей калитке.
Она шла быстро, легко, по-девчоночьи, и Димке показалось, что это с ним разговаривала, стояла вот тут сейчас не тётка Анфиса, а дочь её Верка.
3-й гвардейский танковый полк, отведённый после тяжких февральско-апрельских боёв на доформировку и отдых в сожжённую немцами деревушку Тасино под Курском, в самом конце июня получил приказ выдвинуться под сельцо Фатеж, стоявшее на тихой и светлой речке Усоже.
Шоссейная дорога Курск — Орёл, содержавшаяся до войны в образцовом состоянии, сейчас была сплошь в рытвинах и ухабах, местами дорожное полотно зияло глубокими воронками. Длинная танковая колонна, двигающаяся и без того на малых оборотах, объезжая эти воронки, ещё более замедляла ход.
Стояла сушь, траки взбивали пыльную пудру, она клубами взрывалась под танковыми днищами, тугими струями хлестала во все стороны, забивала, запечатывала щели триплексов. Машины шли будто в густом молочном тумане, Семён ничего не видел, кроме мутной пелены, и, боясь врезаться в машину, идущую впереди, яростно матерился про себя.
Под Фатеж прибыли к вечеру, солнце садилось во вспучившиеся до неба пыльные облака. Семён, грязный, как трубочист, выбрался из танка, снял шлемофон и гимнастёрку, начал выколачивать из неё пыль об ствол ободранной берёзки. Рядом отряхивались, отплёвывались от пыли стрелок-радист Вахромеев, командир орудия их повидавшего виды КВ сержант Алифанов и дядя Иван, заряжающий.
— А я-то думаю, что это полк двинулся при ясном солнышке, в открытую, — проговорил Семён, кивая на серое, пыльное небо, тяжко висевшее над землёй. — А тут такая маскировка.
— Речной мятой тянет вроде. — Иван, глядя на мутное небо, принюхался, будто запахом мяты оттуда, сверху, и тянуло. — Где-то речка рядом. Умыться бы хоть. А, Егор Кузьмич?
Алифанов, маленький, плотный артиллерист с такими же усами-подковками, как у Ивана, молча поглядел на командира танка старшего лейтенанта Дедюхина, неуклюже вылезающего из люка.
— Можно, — сказал Дедюхин хмуро. — А то на чертей похожи. Только сперва машину примаскируйте.
Старший лейтенант Дедюхин был человеком грубоватым и мрачным, но в душе, как это почти всегда бывает с такими людьми, бесконечно добрым. Семён увидел его впервые под Челябинском около года назад. Он, тогда ещё младший лейтенант, шёл, тяжко ступая, вдоль строя выпускников краткосрочных курсов механиков-водителей танков, при каждом шаге тяжело выбрасывал вперёд то одну, то другую руку. Семёну показалось на миг, что, если этот хмурый человек остановится, руки его ещё будут некоторое время болтаться.
— Ты! — произнёс он неожиданно, остановившись против Семёна, ткнув в него указательным пальцем.
— Рядовой Савельев, — проговорил Семён.
— Вижу, что не генерал. Сибиряк, мне говорили?
— Так точно, товарищ младший лейтенант.
— Шагом марш за мной.
Повернулся и пошёл обратно.
Младший лейтенант Дедюхин был не молод, лет сорока, по виду из рабочих. На его груди посверкивал орден Красной Звезды, две медали. В несколько фраз он объяснил Семёну, что приехал с фронта в тыл за своим ремонтировавшимся здесь танком, «расколотым прямым попаданием сволочной фашистской авиабомбы, во время которого убило механика-водителя и Костю-заряжающего».
— Вот, теперь ещё заряжающего надо, — закончил он. — Не знаешь, где взять хорошего мужика?
— Так разве мало…
— Хе! — усмехнулся Дедюхин и грубо прибавил: — Дерьма много, да по-разному воняет… Я сам с Красноярска, весь экипаж у меня сибиряки. Железо люди! Костя тоже был с Иркутска, а не с Малаховки какой-нибудь… Был я до войны в Москве и в Малаховку ездил со знакомой одной. Дачное место. А знакомая — ух… Ну, не знаешь?
— Знаю, — сказал Семён, понявший, чего хочет этот странноватый младший лейтенант. — Сейчас пополненцы тут обучаются. Там есть такой солдат Иван Савельев… Как раз в артиллерийском полку он.
— Чего? — прищурил Дедюхин свои острые глаза.
— Это дядька мой. Не ошибётесь.
— Хм, — буркнул Дедюхин, ещё раз ободрал холодным взглядом Семёна. — Ну, я проверю. Ежели соврал и барахло вы с дядькой, шкуру с обоих спущу. Где его найти?
Неделю спустя в глухом цехе танкоремонтного завода появился Иван Савельев и, выставив сутулые плечи, постоял у стальной громадины. Танк Дедюхина КВ № 734 только что покрасили, краска уже подсохла, но ещё резко пахла. Сам Дедюхин, маленький, удивительно маленький по сравнению с этой горой железа, юрко суетился вокруг танка, гладил ладонью броню, траки, ведущие колёса, без умолку говорил, почему-то заискивающе:
— Вот она, Иван Силантьевич, а! Мамонька! Тридцать два попадания, да сволочная авиабомба ещё… А она только трещинку дала. Сейчас есть уже новые танки, тридцатьчетвёрки. Говорят, хорошие коробочки. Да видел я их, куда внучке до тётки, тётка три раза замужем была, не-ет… Соглашайся, Иван Силантьевич, соглашайся.
— Да куда мне в танкисты? И не отпустят, — произнёс Иван.
— Хе, не отпустят! Это к Дедюхину не отпустят? — Младший лейтенант, говоря это, повернулся почему-то к Семёну, и, когда поворачивался, рубиновый кубик на правой его петлице блеснул искрой в тусклом свете заводского цеха. — Он что это мне говорит? — И снова повернулся к Ивану, видно чем-то понравившемуся ему: — Кроме того, есть приказ Верховного, чтобы сын с отцом, брат с братом вместе воевали, чтоб не разлучали родственников. А делу тебя Алифанов Егор Кузьмин, командир орудия, живо обучит. У нас Егор Кузьмич — ого-го! Голова! Томский таёжник он, понял? Дело-то хитрое — взять снаряд из гнезда, сунуть в ствол, закрыть замок. Ну? Ну?
Так вот и оказались Семён с Иваном в одном танковом экипаже. Из Челябинска довезли отремонтированный КВ на железнодорожной платформе до Волги, переправились через неё, потом своим ходом добрались до села Котлубань, под которым Дедюхин разыскал свой полк. Было это в конце августа прошлого года, немцы в районе хутора Вертячего и станции Качалинской уже перешли Дон и рвались к Волге. Сутками гремела канонада, горела земля, на совхоз «Котлубань» и на станцию Качалинскую, хотя там нечего было уже бомбить, беспрерывно налетала фашистская авиация.
— Ага, Савельевы, мокро, что ли, в штанах? — весело спросил Дедюхин, когда с неба посыпались однажды бомбы чуть не в самую балку, по которой были рассредоточены замаскированные машины.
Где-то сбоку лаяли, огрызаясь, зенитки, но вражеские самолёты не обращали на них внимания, кружили и кружили над степной балкой. Страха у Семёна не было с первого часа пребывания в прифронтовой полосе, хотя всю дорогу от Челябинска до Волги он испытывал какое-то беспокойство. Он прислушивался к себе, пытаясь понять, что происходит у него в душе. «Неужели это я трушу?» — задавал он себе беспощадный вопрос, криво усмехался. И чем ближе была Волга, чем чаще проплывали мимо разбомблённые станции и посёлки, чем отчётливее ощущалось страшное дыхание войны, тем он становился как-то холоднее и спокойнее, только беспрерывно думал: а как там Наташка, как же она? Вот и в тот раз, сидя, согнувшись, в земляной щели, ощущая спиной холодок глиняной стенки, он думал о жене, вспомнил, как Наташка, когда его подхватили сильные руки и подняли в вагон, упала на пыльную землю и забилась на ней, представлял, как потом подошла к ней его мать, нагнулась и стала поднимать, а рядом то с одного, то с другого боку суетилась, наверное, Ганка.