Страница 112 из 126
Андрей прошел в большую комнату, прикрыл за собой дверь. Теперь, не мешая спящим жене и детям, он мог зажечь свет. Эту комнату, которая выполняла одновременно роль гостиной и рабочего кабинета, только с определенной натяжкой можно было назвать большой. С одной стороны у нее было окно с балконной дверью, рядом стоял письменный стол с крутящимся кожаным креслом. Слева — стенка из темного дерева, у противоположной стены — раздвижной диван с массивными подушками. Телевизор, телефон, самодельный журнальный столик. В общем, как у всех, за исключением, правда, старинной фисгармонии, которую Андрей за бесценок купил несколько лет назад, сам отремонтировал и теперь иногда извлекал из нее звуки, удивительно похожие на голоса короля музыкальных инструментов — органа.
Андрей открыл дверку книжного шкафа, в котором у него лежали разные тетради с записями, альбомы с фотографиями, старые выцветшие документы, картонные коробки с вырезками из газет и журналов. Он и сам не знал, почему его потянуло к этому хранилищу прошлого. Как будто какая-то безотчетная сила влекла его, заставляла найти что-то такое, что именно сейчас было нужно Андрею. Для чего? Может быть, для того, чтобы почувствовать, что все происходящее с ним временно и не имеет никакого значения перед бездонной пропастью Времени.
Пробегая взглядом по корешкам толстых тетрадей и папок с документами, он уже понял, что ищет именно тутетрадь. Тетрадь в жестком глянцево-красном переплете с надписью «Еженедельник». Наверное, за всю его сорокалетнюю жизнь это был единственный дневник, который Андрей вел не по дням, а записав сразу всё за две ночи вслед за событиями. Это были самые страшные дни в его жизни. Это были дни, когда умирала его мама.
Орлов сел в кресло, открыл первую страницу и в который уже раз стал читать строчки, написанные им тринадцать с липшим лет назад. До сих пор он читал дневник каждый год в февральские дни очередной годовщины смерти мамы. Сначала слезы застилали ему глаза, а к горлу подступал плотный комок так, что он не мог дышать. Это было и в первую, и во вторую, и в третью годовщину смерти мамы. С каждым годом слезы стали набегать на глаза реже, и читал он знакомые строчки гораздо спокойнее. Но время от времени что-то сильно сжимало сердце и он откладывал тетрадь в сторону. Чтобы близкие не видели его слабости, Орлов, как правило, доставал эту тетрадь глубокой ночью и, уединившись, читал, читал, читал…
ДНЕВНИК: «Я купил эту тетрадь, чтобы вести дневник, записывать свои мысли и рассуждения, делать анализ тех или иных событий, своих и чужих. Я намеревался начать все это 2 февраля 1978 года — со дня своего рождения. Сегодня уже 25 февраля, вернее, 26-е, так как часы показывают 12 часов ночи. Начинаются новые сутки, новый день.
А всего две недели назад, 11 февраля, умерла мама.
Мне очень не хочется сейчас что-либо писать. Я устал. Но я должен, пока прошло еще не так много со дня смерти мамы, попытаться вспомнить все эти страшные дни и записать их здесь — в этой книжке, чтобы, может, через несколько лет, перечитывая эти записи, еще раз пережить все эти события, это страшное горе, обрушившееся на нашу семью, на меня… Мне сейчас очень, очень плохо. Умерла мама… Попытаюсь вспомнить прошедшие дни — этот страшный февраль…»
Орлов перестал читать, задумался, откинувшись в кресле. Его снова охватило чувство безысходности, которое он испытал в первые дни после того, как ему исполнилось двадцать семь лет. Тогда он уже был взрослым человеком, настоящим мужчиной, который прошел трудную срочную службу в армии, успел развестись со своей бывшей женой и избавился от многих иллюзий, свойственных молодости. Но к матери, которую Андрей всегда называл только «мамой», он испытывал не оставлявшие его с самого раннего детства трогательные чувства нежности и любви. Он никогда не стеснялся проявлять их и, даже если вокруг были незнакомые люди, мог нежно поцеловать ее в щеку, держать за руку, обнимать, склонив свою голову к ее худеньким плечам. Мама была для него всем — защитницей от всех бед и несчастий, самым мудрым советчиком, с которым Андрей сверял свои мысли и поступки, интересным и рассудительным собеседником, точным и глубоким оценкам которого он не переставал удивляться.
Мама была незаурядным человеком. Так считал не только Андрей. Так считали очень многие люди, долгое время окружавшие ее или случайно встречавшиеся с ней на очень непродолжительное время. Наделенная от бога красивой внешностью и изящной фигурой, гибким умом и чувством такта, способностью сострадать и готовностью помочь всем, кто в этом нуждался, она обладала какой-то удивительно притягательной силой. К ней тянулись близкие и дальние родственники, институтские подруги и школьные друзья, сослуживцы, жены офицеров, с которыми она коротала тяжелые будни дальних военных гарнизонов, случайные знакомые, которых она встречала на отдыхе в каком-нибудь санатории, да просто люди на улице, во дворе, в магазине. С ней делились своими бедами и семейными проблемами, любовными переживаниями и планами на будущее. Она выполняла роль громоотвода для чужих несчастий, родника для изнывающих от жажды, тени под деревом для путников, бредущих среди раскаленных песков, долгожданной печурки для замерзающих в заиндевелом лесу. Она принимала на себя чужую боль, несла груз чужих проблем, переживала за чужие промахи и неудачи. Ее сердца всегда хватало для других и очень часто не хватало для себя. Когда-нибудь его силы должны были иссякнуть. И это время наступило.
Орлов снова посмотрел в тетрадь — ровные, аккуратные строчки, красивый и понятный почерк. Такой же, как у мамы…
ДНЕВНИК: «В январе мама чувствовала себя уже очень плохо… От нестерпимой боли мама стонала. А мы привыкли. Привыкли ко всему этому. К ее боли. Ее стонам. К тому, что, как только боль отпустит, она оживала, шутила, смеялась…
Я очень мало заходил домой в январе. Очень редко. Теперь понимаю, что слишкомредко. Увлекся девушкой и почти все свободное время проводил с ней. С ней, а не с мамой. Мне казалось, что мама понимает меня, прощает мне это невнимание, но чувствовал, что делаю что-то не так, и это мучило меня…
Иногда я приходил, а мама сидела на кухне: они ждали меня с работы вместе с бабушкой. Я целовал ее, говорил что-то и садился ужинать. О чем мы говорили? О моей работе, о событиях, о нашей любимице кошке Мушке? Но как-то я не могу вспомнить ни одного конкретного разговора за эти дни. Наверное, потому, что мысли мои были далеки и волновало меня в то время больше что-то другое…
Однажды, не помню уж по какой причине… я остался ночевать здесь. Как сейчас, вижу маму: она в своем голубом халатике (который мы подарили ей с папой в день рождения) стоит в коридоре, о чем-то говорит с бабушкой. А я уже лег и прошу ее:
— Мам, а мам! Посиди со мной!
Я даже помню, что в тот момент у меня в ушах прозвучали слова песни «Поговори со мною, мама, о чем-нибудь поговори…» Она села рядом… Помню мамины руки, нежные и ласковые. Она гладила мои волосы. И становилось как-то легко и просто, как в детстве. Мама! Моя милая мама! Я ведь не знал тогда, что месяц спустя тебя не будет в живых!
Я засыпал. Она целовала меня, говоря:
— Ну, сыночек, спи. Завтра тебе на работу. Спокойной ночи!
Как в детстве! И, конечно же, я не чувствовал, что мне 27-й год.
Я был опять маленьким Андрюшей…»
Андрей, в который уже раз читая эти строки, написанные им самим более десятка лет назад, снова и снова переживал самую тяжелую в своей жизни утрату. Он долго не мог смириться с тем, что мама умерла. Ему часто казалось, что все происходящее после ее смерти всего лишь сон. И только годы притупили эту боль, заставили понять извечную истину — в жизни все конечно, бесконечна только смерть.
«Мама, мама, как мне сейчас тебя не хватает! — с горечью думал Андрей, читая строки дневника. — Но почему, почему прозрение наступает слишком поздно? Лишь тогда, когда уже ничего нельзя поделать! Ничего нельзя вернуть! Ничего нельзя изменить?!» Сам уже став отцом двоих детей, он все равно нуждался в материнской заботе и ласке. Наверное, часть их, может быть, даже очень значительную, приняла на себя Оля. Но только часть…