Серебряная корона

— Не думаю, что вам оно много даст. Он в маразме. Все забывает, слишком много фантазирует. Может наболтать что угодно.

— Мы, пожалуй, все-таки поднимемся к нему и поговорим. Он наверняка услышал, что мы пришли.

Эк встал из-за стола, но его придержал Арвидсон. Этот Эк точно хочет засадить ее, Мону, в тюрьму. Прямо сердце чует.

— Я не знаю… Он иногда сбрасывает с себя всю одежду… Понимаете? Я вас позову, если он в нормальном состоянии. Так ли необходимо говорить с ним?

Мона высказалась наперекор и теперь ждала пощечины, но ее не последовало. Она ждала, что лицо Эка исказится в гневе, но тот только грустно улыбался. Мона ничего не понимала.

— Нет, мы, наверно, туда не пойдем. — Арвидсон привстал.

— Но мне бы хотелось с ним поговорить, — возразил Эк и встретил недовольный взгляд коллеги.

— Как хотите. Но позвольте мне сперва глянуть, все ли с ним в порядке. Ему неловко, когда с ним грех приключается.

Мона скинула туфли и побежала вверх по лестнице. Ансельм сидел в каталке у окна, положив руки на стол, и слушал радио.

— Что за мужики в доме? — Одеяло сползло с его колен на пол. Мона подняла его, наклонилась к отцу и зашептала ему на ухо.

— Что ты мелешь, едрена мать? — зашипел он.

Мона сделала радио погромче, чтобы их голоса не были слышны внизу.

— Отец, ты знаешь, что я хочу, чтобы ты жил здесь, но сотрудники социальной службы пришли забрать тебя в дом престарелых.

— Только через мой труп!

— Можете подняться. Но не думаю, что от него удастся чего-нибудь добиться. Пожалуйста, не говорите с ним о Вильхельме, пока дело не прояснится. Отец только расстроится и станет неуправляем.

Арвидсон кивнул. Эк не сказал ничего. Они стали подниматься по лестнице, которая с обеих сторон была оклеена вместо обоев журнальными вырезками с фотографиями королевской семьи на всевозможных мероприятиях: на параде шляп, в бальных нарядах и в орденах с лентами. Мона шла первой, а на верхней площадке пропустила остальных вперед. Верхний холл освещался единственным окном в потолке и обставлен был очень скромно.

Ансельм сразу же заорал:

— Убирайтесь к черту, суки социальные, я с вами не поеду!

— Мы из полиции, — сказал инспектор Эк и протянул старику руку, посмотрев тому в глаза. Старик невидящим взглядом смотрел в окно, не замечая протянутой ему руки и сжав кулаки на коленях.

— Кто это на меня накапал? Сосед Хенрик? Тогда я заявляю, что его долбак-петух орет на всю округу! Подите туда и сверните ему шею.

— Мы хотели бы задать несколько вопросов, — тихо сказал Эк.

— Вам только мои денежки подавай! Я знаю, что за такое жилье еще и денежки плати, моей ноги там не будет!

Арвидсон, отметив, что у старика ампутированы обе ступни, покачал головой и похлопал коллегу по плечу. Эк повернулся, чтобы уйти.

— Мне и так тут помогут! Валите к чертям собачьим! — неслось за ними вслед по лестнице.

— Просим прощения, — сказал Арвидсон. — Мы не собирались его так злить. Просто иногда даже сумасшедшие кое-что помнят. Важно и их послушать.

Эк взглянул на него с удивлением.

— Что дальше? — спросила Мона.

— Кто-нибудь может остаться здесь с вами?

— Мои сыновья. Они едут сюда, во всяком случае Улоф. Я не смогла дозвониться до Кристоффера.

— Мы позвоним, как только что-нибудь узнаем. Мы на связи с береговой охраной.

Они проехали урочище Ганнарве с его каменными кораблями, потом рыбацкий поселок Кувик. Арвидсон, опустив оконное стекло, ощутил резкий запах разлагающихся водорослей. Среди ржаных полей краснели маки. В вечернем солнце золотились поля пшеницы. По обочинам цвел цикорий, купырь и синяк. На Готланде так берегут свою флору, что в зимнее время даже не посыпают дороги солью.

Остановившись у киоска в Тофте, они купили по мороженому. Был теплый вечер, блестело тихое море, светло-зеленое у берега и темно-синее вдалеке, там, где обрывается шельф напротив местечка Мальмюнде, которое они только что проехали. Арвидсон прислонился к стене дома и зажмурился.

— Ну, что ты думаешь?

— Не похоже, чтобы она очень расстраивалась. — Эк достал блокнот и сделал несколько пометок.

— Может, она в шоке. Чувства придут позднее.

— Она сказала: «Он любил приложиться к бутылке». А почему не «любит приложиться»?

— Я тоже над этим задумался.

— Ты сказал, что важно и сумасшедших выслушивать. Что ты имел в виду? — спросил Эк.

Арвидсон глубоко вздохнул и ссутулился.

— Моя мама заболела альцгеймером, когда ей было пятьдесят восемь. Мы старались сделать так, чтобы она могла жить дома как можно дольше. Этой весной пришлось отправить ее в больницу. Когда она умирала, я был с ней по ночам, а папа днем, когда я работал. Когда мы вернемся назад на материк, мне придется искать себе квартиру.

— Черт, этого я не знал. Ты что, жил до сих пор с родителями? — недоверчиво спросил Эк.

— Да, так вышло, — сказал Арвидсон и взглянул Эку прямо в глаза.

Глава 12

Есть дни, одинаковые в своей монотонности и обыденности. А есть другие, которые поневоле помнишь в малейших подробностях до конца своей жизни. Для Матти Паасикиви это был как раз такой день.

Матти гладил рукой фальшборт яхты, которую одолжил у брата Аньи. Брат не взял денег за прокат яхты, даже за горючее не хотел брать. Какое великодушие! Матти так ждал этого отдыха — целых две недели с Аньей! В солнечные дни — пляж, ночами — жаркий секс в каюте под палубой, пиво во двориках ресторанов, в общем, культурно и весело. Это была его мечта. Он обнял брата своей будущей жены, хотя и не любил телесного контакта с мужчинами.

— Ну что-нибудь ты же хочешь? Только попроси — я все сделаю.

Так он сам сказал, а сказанного не вернуть.

— Ну, может, мне нужна будет небольшая услуга, если тебя не затруднит.

— Не затруднит, говори, — сказал Матти, не подумав о последствиях.

— Не хочу вас принуждать.

— Нет, говори.

— Не можешь ли взять с собой моих мальчишек? Им надо побыть на свежем воздухе. Я на работе до конца лета, а школа у мальчишек начнется только в конце августа.

— А их мама, Лена, она не может?

— Она тоже работает.

Матти жалел все путешествие, что согласился, но Анья была в хорошем настроении, несмотря на то, что мальчишек укачивало и тошнило, и еще им было невыразимо скучно.

Анья сидела на передней палубе и загорала, ее густые каштановые волосы были забраны в пучок, чтобы не закрывали плечи от солнца. У нее был ровный шоколадный загар. Соски просвечивали сквозь белый лифчик бикини. От прохладного ветра они заострились. Матти не мог отвести от них глаз. Анья перевернула страницу журнала, подняла глаза и увидела племянников.

— Лаури! Если ты хочешь пописать, иди в туалет. Неприлично писать через борт, ведь мы стоим в порту!

Лаури запрыгал и нарочно затряс пипиской.

— Ну берегись, — сказала Анья притворно-сердито. — Прилетит чайка и оторвет тебе писюн!

Анья откинулась назад и надела солнечные очки. Немного раздвинула ноги. Они были загорелые до черноты и блестели от масла. Матти скользнул по ним взглядом до белого холмика на трусах. У нее в пупке была маленькая белая жемчужинка. Ему хотелось целовать ее в пупок и в грудь… Опять он завелся. Она почувствовала его взгляд и дразняще улыбнулась. Он посмотрел туда же, куда и она. Ну да, у него опять встал — ничего удивительного, она ведь так близко, но он не может к ней приблизиться из-за мальчишек. «Не сейчас! Они нас услышат!» — «Нет, они нас могут увидеть!» — «Успокойся!»

Ну и отпуск!

Матти отвернулся к борту, чтобы не было видно, как пульсируют его плавки. Так неловко! Краем глаза он видел, что Анья сняла очки и подмигнула ему. Он не ответил и, избегая смотреть на нее, стал глядеть в сторону порта Висбю: там виднелись средневековые пакгаузы, а вокруг — ресторанчики, прокат велосипедов и желтое здание бывшей тюрьмы. Одна из четырех мельниц на горе сгорела дотла. Он не мог вспомнить которая, в памяти крутился только стишок обо всех четырех: «Низкая, Высокая, Древняя, Далекая». С моря хорошо видно башню Домского собора и многочисленные руины, составляющие силуэт Висбю, но, когда подходишь к самому причалу, все это пропадает из глаз.