Исповедь Макса Тиволи

— Мы можем сделать, как собирались. Найдем симпатичный городок и поселимся там. Так будет лучше. Разве нет?

Я напомнил ему об одной детали: я умирал.

Хьюго смотрел на меня, уперев руки в боки; расстегнутая пижамная рубашка являла взору седой пушок на груди.

— Не драматизируй. У тебя еще почти двенадцать лет.

Однако я нисколько не преувеличивал, и Хьюго это знал. В семидесятый день рождения роковые двенадцать лет не закончатся с последним ударом моего сердца тихим мирным сном в уютном городке. Скорее подобная смерть уготована Хьюго. Мои же последние годы обратятся для тела в один нескончаемый кошмар. Я буду уменьшаться, обрастать младенческим жирком, терять разум, воспоминания, речь, пока мне не останется лишь ползать по полу, молчаливым взглядом умоляя этого лже-папашу убить меня. Мы оба понимали: мне придется завершить свой путь до наступления этой фазы.

— О Боже, Макс, — тряс головой Хьюго. — Послушай, ну что произойдет через год? Ты уменьшишься на пару дюймов? А я?

— Они не заметят.

— Что твоя одежда стала на размер меньше?

— До этого не дойдет.

— Глупости. Чистой воды эгоизм. Ты всегда был эгоистом, Макс. Подумай, только задумайся на минуту. Разве ты не достаточно боли причинил Элис? Хочешь снова ее обмануть? А твоего сына? А меня?

— Тебя это не касается, Хьюго.

— Ах, ну да, я же…

— Позволь мне остаться. Здесь мои жена и сын.

— Ты не можешь быть мужем! Ты не можешь быть отцом!

— Тихо. Я буду сыном. Хоть и недолго.

Примерно так мы и спорили. Я не помню точных слов, но не могу забыть его голоса, выражения его лица и призрачного освещения. Комната пахла пылью и машинным маслом, и целая картина только сейчас восстанавливается в моей памяти, словно отреставрированное полотно.

— Подбери себе милый городок, о котором говорил, и живи в свое удовольствие. Денег тебе хватит надолго.

— Не нужны мне твои деньги.

— Там достаточно. Ты сможешь купить дом и большой земельный участок. Со сторожевым псом и кухаркой, которая каждый вечер ровно в восемь будет готовить тебе ужин. — Я описывал столь знакомое ему будущее: ферма с длинной подъездной дорожкой, обсаженной кипарисами, конюшня, проклятые куры и прочее. Я добавил, что он может найти себе очередного Тедди. Богатых не осуждают. Хьюго волен любить кого угодно.

Повисла пауза. Хьюго обернулся.

— Кого угодно, — повторил он, его взгляд испугал меня.

Некоторые слова мы говорим только раз в жизни; в глазах Хьюго читалось то, что однажды он уже сказал. Много лет назад в своей гостиной, когда я, одурманенный гашишем, лежал на диване, а в камине потрескивал огонь. Хьюго так же посмотрел на меня, отвернулся и пробормотал нечто, заглушенное потрескиванием поленьев. Я притворился, будто ничего не слышал, будто все было в порядке, просто шумел огонь, а в моих ушах стучала кровь; я мог убедить себя, что Хьюго был пьян либо просто забыл. Однако прошло более тридцати лет, и вот передо мной его голубые глаза, и он все помнит. Я видел, как мой друг силился сказать, но некоторые слова мы говорим только раз в жизни. Он начал застегивать пижаму. Его руки дрожали, и я понял, как несправедливо с нами обоими обошлась жизнь.

— Хьюго, налей мне виски.

— Тебе еще нет двадцати одного.

— Ничего, кроме виски, мне не хочется. Налей.

— Я не уйду, Макс, — устало произнес Хьюго.

— Уйдешь, обязательно уйдешь.

— Я упрямый. Ты ведь помнишь, как это было в детстве? Боже, ты был на целый фут выше, а я все равно укладывал тебя на лопатки. И не обращал внимания на твой рост. Я был вдвое меньше и всегда побеждал.

— Сегодня все иначе.

— Разве может что-либо перевесить то счастье? На утренних уроках папа переворачивал карту вверх ногами и делал вид, будто изобрел новый континент. А позже ты поднимал меня и бросал на траву. Помнишь, Макс?

— Ты прав, не может.

Час или два мы вспоминали детские радости. Запах мела, который достаешь из коробочки, лягушек, спрятанных в кладовке, дабы напугать Мэгги и Джона-китайца, ужас от похода в папин кабинет и разглядывания всех его диковинок (мы откололи уголок обезьяньей головы и свалили вину на трубочиста). Шутки, понятные только нам. Старые детские тайны. Следы от санок на кладбище. Луна успела скрыться, и в голосе Хьюго появилась сонливость. Я предложил лечь спать.

— Нет, нет-нет… — прошептал он.

— Пора спать.

— Переночуй здесь.

— Ладно, только на рассвете я вернусь к Сэмми.

— Скажи мне…

— Уже поздно, Хьюго.

Его голос дрогнул, он собрался с силами и пылко спросил:

— Скажи. Ты поедешь со мной? Сейчас? Или подождем несколько дней и уедем позже. Или мне уехать, а ты доберешься на автобусе. Побудь с семьей, а потом садись на автобус. Либо пусть они сами отвезут тебя навестить отца. Соглашайся, прошу. Давай поселимся на ферме. Я был бы так счастлив. Ты приедешь, обязательно, ты встретишь там свою старость. Ты… ты превратишься в маленького мальчика, в младенца, не бойся, я буду рядом. Я буду заботиться о тебе до самой смерти. Клянусь. Макс, поедем со мной.

— Нет, Хьюго.

— Нет, — эхом отозвался он, услышав в моих словах «никогда».

— Прощай, — вздохнул я.

— Я не буду прощаться. Я не уеду, — прошептал Хьюго.

— Ты же все понимаешь. Подумай до рассвета.

— Переночуй здесь, — попросил он, пряча глаза.

— Но, Хьюго…

— Останься.

Я остался. Я обнимал его своими детскими ручонками, пока Хьюго не вздрогнул и не затаил дыхание. Его лицо напряглось, словно мой друг погрузился в сон, хранивший от горькой действительности, рот приоткрылся. Хьюго тихо захрапел. Он напомнил мне — и всегда напоминал — не ребенка, а старика, которому снится детство. Я поцеловал его и выбрался из кровати, вернулся в комнату сына и заснул в крохотной кроватке. Я чертовски устал.

Сегодня у меня день рождения, и мы устроили пикник. Я пишу, стоя босиком на траве. Травы здесь много, среди надгробий можно насчитать добрую дюжину зеленых оттенков. Газон подстрижен не очень аккуратно, поэтому то здесь, то там встречаются небольшие полянки, на которых крохотные птички щебечут, барахтаются, ловят пчел и помогают ветру разносить зеленые семена. Красота. Сентябрьская прохлада и яркое солнце, у реки деревья слегка поторопились и теперь стояли в своем желтом осеннем убранстве. Людей практически нет, только пара старых вдов обновляют букеты, да двое молодых людей гравируют обелиск. Ну и, разумеется, Элис. Ее красный шарф развевается на ветру. Где-то позади маячит Сэмми.

На траве расстелено покрывало с объедками нашего ленча: сандвичи, томатный суп, несколько персиковых косточек и апельсиновый кекс с тринадцатью оплавленными свечами. Муравьи тут же принялись за работу. На земле валялись обертки от моих подарков, смятые голубые комки. Сэмми восторгался моим конструктором, который, по словам Элис, «подходил к конструктору Сэмми», но грустил при виде стопки книг (Ирвинг, Блэкмор и Дж. Харрис) из другого века и давно вышедших из моды.

— В детстве мне нравилось, — сказала Элис. Я помню, дорогая. Ты отправила Сэмми искать могилу времен Гражданской войны, и мы остались наедине.

— У меня для тебя еще один подарок, — сообщила ты. На тебе было длинное платье с вышивкой и маленькая белая шляпка-колокол, фотоаппарат лежал рядом, словно собачка.

— Правда?

Ты вручила мне обыкновенный конверт. Внутри оказалось государственное уведомление о смене моего имени. Теперь я уже не был малышом Хьюго, сыном твоего давнего приятеля, который привез меня на машине. Я стал Хьюго Харпером. Вы с доктором усыновили меня, в преддверии свадьбы, в преддверии смерти.

— Ты — член нашей семьи, Хьюго, — улыбнулась Элис, довольная своей выходкой.

— Точно.

Я ожидал иного развития событий, однако и этого было вполне достаточно. Теперь, Сэмми, ты унаследуешь процветающее дело своего дедушки без всяких пререканий с законом. А что касается моей новой мамы — ближе я подобраться и не мог, милая Элис, чтобы проникнуть в твое лоно и встретить свою смерть.