Страница 4 из 53
Год и семь с половиной. Ее рождение прибавило стресса. Полли была непростым младенцем, и первые полгода она поднимала нас по три-четыре раза за ночь. Мы оба устали. Алекс находился под все возрастающим давлением на работе.
Что это было за давление?
Наверное, «давление» — не то слово. Однако он, безусловно, испытывал некоторое разочарование. Он не слишком распространялся на этот счет, но я чувствовала. Я думаю, в карьере каждого терапевта есть определенная стадия, когда он понимает, что ему не к чему больше стремиться. Те же жалобы, те же диагнозы, день за днем. Алекс был человек умный. Любознательный, пытливый. Потом было некое… как бы сказать… Наверное, «отвращение» — слишком сильное слово. Многие пациенты докучали ему. Ведь «Гринсайд» — это клиника в бедном районе, и он видел множество отчаявшихся людей. Именно потому он и открыл ее — чтобы помочь этим людям. Но с годами все меньше чувствовал в себе способность помочь им чем-то большим, чем шаблонные рецепты и направления. Его возмущало, что люди видят в нем скорее автослесаря, чем целителя. Потом, его утомлял нескончаемый поток тунеядцев, которым нужен только больничный. Они не слушали его советов и совершенно наплевательски относились к своему здоровью. Это было так: «Я болею, поправьте-ка меня». Они воспринимали себя скорее как клиенты, нежели пациенты. Даже на простую вежливость с ними рассчитывать не приходилось, не говоря уж о благодарности.
Он ждал благодарности?
Он, конечно же, стал бы это отрицать, но я думаю, что ждал.
И его мучило, что благодарности не видно?
Алекса много что мучило. В нем всегда было что-то от мученика. Ведь страдания имеют некую эмоциональную ценность, верно?
Я полагаю, они дают ощущение непререкаемой правоты.
Может быть, я к нему несправедлива. Он был очень милым. Я думаю, он предполагал в себе достаточно благородства, чтобы работать терапевтом просто так, не ожидая благодарности, но я также думаю, что он представлял себе, будто, «делая добро», будет получать более ощутимую отдачу, нежели оказалось, — особенно принимая во внимание доход, от которого он вынужден был отказаться, чтобы оставаться в системе государственного здравоохранения. Он надеялся на отдачу в виде благодарности или доброго отношения. Да. Но не получил ни того ни другого. На самом деле он, наверное, даже раздражал пациентов своим профессиональным знанием и достоинством. Они не любили его, потому что нуждались в нем. Так или иначе, некоторые из идеалов, которым он следовал вначале, подверглись эрозии времени. Кроме того, был еще вопрос его статуса. Я думаю, это тоже его беспокоило.
В каком отношении?
Это связано с тем, о чем я уже говорила. Люди, с которыми он учился, зарабатывали в три-четыре раза больше, чем он. Мы не могли позволить себе отдать детей в частную школу. Дом обветшал. Все стоило огромных усилий.
А в ваших глазах его статус был занижен?
[Саманта Сеймур игнорирует этот вопрос]
За последние двадцать лет уважение к профессии врача в целом как-то повыветрилось. Когда Алекс был ребенком, местный врач был подобен богу: все смотрели на него снизу вверх. Может быть, это ему и было нужно.
Вы полагаете, он потому и стал доктором?
Как знать? Он часто рассказывал мне одну историю. А ему рассказывала его мама. В общем, у него вроде как было любимое домашнее животное — я сейчас уже не припомню, кошка или собака. В общем, любимец заболел, и очень сильно. Мама отнесла его к ветеринару, где ей сказали, что он сдохнет. У него было что-то с головой, опухоль, кажется. Но Алекс — так говорила его мама — вбил себе в голову, что сам поможет зверьку. Он часами сидел возле него, гладил по голове, разговаривал с ним, чесал ему спинку, ласкал его. И знаете что?
Ему стало лучше?
Ему стало лучше. Ну, то есть он не сразу умер. Проковылял еще с годик. Может, это была естественная ремиссия, но мама сказала Алексу, что у него руки целителя.
Так вот почему он стал доктором?
Я не знаю. В кино эту сцену, без сомнения, использовали бы, чтобы показать его «мотивацию». Но у него действительно была некая вера в себя как в целителя.
И он потерял ее?
Я так думаю. В любом случае большинство его пациентов не видели в нем целителя. Ему казалось, что многие его принимают за простака. Он так и говорил. «Простак». «Простофиля». Я помню, как он однажды сказал мне просто так, с бухты-барахты — он просто сел в постели и говорит: «Саманта. Мне скучно. Пиздец, как скучно». А ведь он никогда не ругался. Никогда. Я была поражена. Я спросила, не я ли ему наскучила. Он сказал, нет. Это было нечто большее. Это было, как будто большой черный кит вот-вот его проглотит.
Как Иону?
Он действительно иногда размышлял над библейскими аналогиями. Да, как Иону. Чернота росла внутри его. Я не знала, что сказать ему в утешение.
Что же вы сказали?
Если честно, я тогда не слишком серьезно его восприняла.
Вы думаете, что за всем этим стояла скука?
Да. Да. Конечно. Скука… и возраст. И беспомощность.
Вы уже говорили о беспомощности.
Это то, чего мы больше всего боимся, не правда ли? По крайней мере, я думаю, Алекс боялся этого больше всего. Возможно, в первую очередь поэтому он и стал врачом. Это давало ему чувство власти. И я полагаю очевидным, что тут есть связь с причинами, по которым он втянулся в эти видеозаписи. Это давало ему ощущение могущества, в то время как мир уходил у него из-под ног.
Как еще мир «уходил у него из-под ног»?
Да по-всякому. Дети, конечно.
Не могли бы вы уточнить?
Виктория всегда была его малышкой. Она у нас первая. Он любил ее безумно. Иногда мне кажется, что на его привязанности к ней держался наш брак в самые сложные времена. Они были очень близки. Раньше. Она взрослела. Ей исполнилось четырнадцать, она становилась женщиной, начала пользоваться косметикой, носить короткие топики и мини-юбки — все такое. Ему было сложно это наблюдать. Отношения между отцом и дочерью — это же очень глубокий, примитивный уровень, так? У вас есть дети?
Три дочери.
А старшей сколько?
Достаточно, чтобы я понимал, о чем вы говорите.
Ну вот, пожалуйста. У Виктории появились мальчики. Он и в этом находил проблемы. Нервничал, полагая, будто она втянется в то, к чему еще не готова.
Вы имеете в виду секс?
Да. Не в смысле самого акта, а в смысле того, что он собой знаменует. Что она больше не его. Так что когда они с Мейси…
Мейси Калдер, парень с первой кассеты?
Да. Он хороший мальчик. А вот Алекс его ненавидел, потому что он заходил на территорию, которую Алекс считал своей. Он хотел, чтоб Виктория оставалась чистой. Как и любой отец. Только вот в своем желании защитить ее он зашел, наверное, слишком далеко.
Вы думаете, он так к этому относился?
Без сомнения. Я знаю, некоторые газеты пытались придать этому некий сексуальный уклон, мол, он подсматривал за ней и это его возбуждало, но это чушь. А если его это и возбуждало, то не сексуально. Его возбуждала способность держать ее под неусыпным наблюдением. Это вмешательство в личное пространство, я согласна, это неправильно, но его мотивы не были однозначно дурными.
Верно ли все это в случае с Гаем?
Я уверена, что да, хотя относительно Гая у него были другие опасения. Я понимаю, что это звучит парадоксально, но, как я уже говорила, Алекс очень ценил честность.
При чем тут честность?
Он думал, что Гай ворует. Что, как потом оказалось, имело место. Я всегда говорила ему, что это все паранойя. В определенном смысле мои отношения с Гаем работали как противовес его отношениям с Викторией. Не то чтобы я как-то особенно относилась к Гаю, я одинаково люблю всех своих детей. Однако между Алексом и Викторией сложилась такая близость, что я чувствовала необходимость как-то компенсировать это, поэтому часто принимала сторону Гая. А поверить, что твой собственный сын — вор, не так-то просто. Хотя задним числом я теперь понимаю, что это было очевидно.