Страница 29 из 81
— Такое, значит, дело, Степан Порфирьевич. Вот вы много чего повидали в жизни — Гражданскую, Отечественную, социализм потом строили развитой — и все это время находились в органах. Скажите, правду говорят, что раньше применялись всякие методы следствия, вплоть до запрещенных?
— Ах вот, мил человек, ты о чем. — Хозяин захрустел сахарком и привычно отхлебнул из блюдца. — В прошлом-то копаться все равно как в дерьме — или испоганишь кого-нибудь, или сам непременно обмараешься. — Он покачал головой и придвинул гостю корзиночку с пряниками: — Свежие, тут ларек неподалеку открыли, прямо из пекарни возят. — Взял сам, с удовольствием откусил и, чмокнув, потянулся к блюдцу. — Это ж, мил человек, Расея. Здесь испокон веков на чем все держалось? На страхе. Не важно перед кем — перед князем ли, Богом ли, обществом. Раз боялись, значит, уважали. Сознательности в народе не было никогда, а дать ума кому-нибудь можно было только через задние ворота — плеткой. И чего удивляться, что нынче следователь бьет подследственного, это у нас исторически сложилось, через века прошло. — Он отхлебнул чайку, прищурился и хитро подмигнул гостю: — Вспомни-ка, у Ивана Грозного — опричнина, у Петра Великого — Преображенский приказ да Тайная канцелярия, у Анны Иоанновны — Канцелярия тайных розыскных дел. Дыба, кнут, веники горящие да спицы деревянные под ногти. А Малюта Скуратов, князь Ромодановский, граф Ушаков? Вон как прославились, в историю вошли.
Ну а Лаврентий Павлович Берия, думаю, познаменитей их будет. В сравнении с ним они щенки сопливые. Какой был человек — махина! — Старый чекист отставил блюдце и, поднявшись, вытащил из шкафчика бутылку. — Давай-ка на помин его души клюквенной настоечки хлопнем.
— Тогда ведь что было? — продолжал он. — Суды действовали по теории товарища Вышинского: кто сознался, тот и виновен. Вот Лаврентий Павлович так и говорил: применяйте силовые методы, не стесняйтесь. Ну а мы и не стеснялись. — Хозяин наполнил пузатые стакашки клюквенной и чокнулся с гостем. — Били ногами, ремнями, а бывало, и палками. Старались ребра сломать, яйца отбить, чтобы мокрое место осталось, ну а если баба попадалась, то первым делом раздевали ее догола и в сортир не отпускали, так чтобы обгадилась, — средство проверенное. Главное было — добиться признания. А уже после войны появились всякие спецпрепараты, наркотики, вколешь подследственному какую-нибудь гадость психотропную — и бить его незачем, сам все расскажет как миленький.
Ну-ка давай-ка повторим. — Хозяин по новой наполнил стакашки и, с ходу распознав, что гость не дурак выпить, выставил початую бутылку водки, вытащил из холодильника хрусткую, всю в брусничной россыпи капусту и, выпив, смачно крякнул. — Ну а как Сталин умер, работать стало тяжело. Боялись, а вдруг какой-нибудь ветеран войны загнется прямо во время допроса, неприятностей потом не оберешься.
Вот тогда и придумали умные головы такую штуку, как «пресс-хаты», а к семидесятым годам она практиковалась уже повсюду — кстати, и до сих пор. Зачем самому бить и пытать подследственного? Запри его в камере с парочкой активных педерастов — через пару дней будет как шелковый. Они ведь не только изнасилуют всячески, еще и с дерьмом человека смешают — только волю дай. И пирамидками — это свечки такие из сала — всю мошонку ему поджарят, и жопу, извините, заставят лизать, и корону позорную на спине набьют. А с такой татуировкой одна дорога — в педерасты лагерные. Так что «пресс-хаты» — это метод верный, испытанный. Ну, будем. — Они выпили снова, захрустели капустой, и Степан Порфирьевич погрустнел: — При Брежневе стали применять «бесследные» методы — закручивали руки, иногда душили.
Старались бить по внутренним органам, чтобы не оставалось синяков. Работали аккуратно — левой по печени, правой в селезенку, ну а если очень надо было, то и коленом по яйцам.
Применяли мешочки с песком, однако все больше старались давить на психику. Вот у меня, к примеру, случай был. — Хозяин ловко бросил в рот моченую клюквину и, неожиданно расхохотавшись, стал похож на елочного деда-мороза. — Подследственный попался один, сколько с ним ни бился, играл, стервец, в несознанку. Так я его как-то накормил собачьим дерьмом, с улицы принес на картонке. Он мне весь кабинет облевал, а на следующий день написал явку с повинной, — видно, говно не по вкусу пришлось. Ха-ха-ха! Слушай-ка, мил человек, — он вдруг сделался серьезным и хитро прищурился на гостя, — чую, ты ведь не за этим пришел, хрена ли разговоры разговаривать, давай выкладывай.
— Не знаю, как и начать, Степан Порфирьевич. — Корреспондент замялся и почесал лысеющую шевелюру. — У нас вся редакционная почта наводнена кошмарными письмами — якобы в изоляторах бьют смертным боем. И даже пытают. — Он поставил чашку на розовую в веселых голубых цветочках скатерть и вытащил из кармана лист бумаги. — Вот пожалуйста, даже описания имеются. «Слон» — это когда человеку надевают противогаз, а воздуховодную трубку перекрывают. Иногда в нее еще прыскают слезоточивым газом или засыпают специальный порошок. Вот «конверт» — ноги жертвы заворачивают пятками к затылку, связывают с вывернутыми назад руками и в этом положении бьют. Кроме того, практикуются «ласточка», «распятие Христа», «пресс-хаты», а вот нечто особенное — изнасилование, обычно применяется к мужчинам. Делаются фотографии, благодаря которым человек на зоне может стать опущенным, и с их помощью на него оказывается психологическое воздействие. Скажите, Степан Порфирьевич, как по-вашему, похоже все это на правду?
— В деталях не знаю, — хозяин распушил седые усы и, налив по последней, убрал под стол порожнюю бутылку, — но в целом могу сказать точно — бьют. В пах и по печенке, резиновой дубинкой по пальцам и почкам, а в случае надобности дубину эту и в жопу запихать смогут. Потому как другого обращения этот народ не понимает, — старый чекист неожиданно нахмурился и стиснул пудовые кулачищи, — да и не заслуживает. Ну, давай на посошок, что-то надоели мне разговоры эти.
Выпили, помолчали, и, уже поднявшись, спецкор поинтересовался:
— А сами-то вы, Степан Порфирьевич, как живете? Родные-то не забывают?
— Грех жаловаться, на внучка нарадоваться не могу — уж больно хорош парень, весь в меня. — Хозяин первым двинулся в коридор и неожиданно помрачнел: — Тоска вот только собачья, да еще сны…
«Здравствуйте, Аналитик».
"Приветствую, дорогой друг. В ответ на вашу просьбу сообщаю, что на красной «феррари F-40», государственный номерной знак такой-то, ездит Горкин Михаил Борисович, 1949 года рождения, дважды судимый, клички: Маэстро, Топтун, Глиномес. Сексуальный маньяк с ярко выраженными садистскими наклонностями. Бисексуален, активный гомосексуалист. Проходил по делу о растлении малолетних.
Имеет двух родных сестер-близняшек Нину и Розу, при которых одно время состоял сутенером. К слову сказать, обе они ВИЧ-инфицированы и также бисексуальны — это у них в семье наследственное. Отец их неизвестен, а мать, Горкина Вера Савельевна, 1924 года рождения, занималась сводничеством и в 1965 году, допившись до белой горячки, бросилась под электричку. Извините, дорогой друг, за комментарии, но более сволочной семейки встречать не приходилось".
«Ничего, Аналитик, еще не вечер. Пожалуйста, продолжайте, чувствую, самое интересное впереди».
"Дорогой друг, интуиция вам не изменяет. В 1975 году Горкин был приговорен к высшей мере — двенадцать детских изуродованных трупов, но в силу невыясненных обстоятельств смертную казнь заменили пятнадцатью годами одиночки. Однако отсидел он ровно четверть срока, да и то в следственном изоляторе КГБ, выполняя функции «стукача» и «прессовщика». Работал с ним не кто-нибудь, а Леонид Степанович Шагаев, отец депутата Госдумы, тогда еще майор из управления "З" — Защита конституционного строя, В то же время сам народный избранник также знаком с Горкиным, — я бы сказал, очень близко: они состоят в гомосексуальной связи, но встречаются тайно, потому что основной партнер законодателя, его помощник по кличке Дембель, чрезвычайно ревнив и совершенно непредсказуем".