Моя другая жизнь

— А как ты узнал про Эквадор?

— Джин в «Нэшнл джиографик» прочитал. Но я и сам знал, из того музея в Гарварде.

— Прибыльное было дело?

— О, еще как!

— А я всего полсотни в неделю получал в Сингапурском университете.

У Джорджа все шло прекрасно. Но в 1970-м его самолет вдруг совершил незапланированную посадку в Санта-Крусе, и ему пришлось проходить таможенный и паспортный контроль, на который он не рассчитывал. Он к тому времени проложил новый маршрут из Эквадора в Канаду через Венесуэлу и Тринидад. Фокус был в том, что в Тринидаде надо было потерять паспорт и избавиться от билета; а дальше брать новый билет уже без паспорта, по водительскому удостоверению, чтобы вообще не видно было, что ты из Южной Америки летишь.

У жизни продуманного сюжета нет, потому она запутаннее любого романа. Но если у вас есть к этому вкус, то вы ощущаете насыщенность и очарование сырья — из которого делается искусство — в его чистом виде. Джордж подсказал мне кокаиновое сравнение: жизнь — камень, литература — кристаллы. Столько разных событий происходит в человеческой жизни, неожиданных, противоречивых, без видимой связи друг с другом, без какой бы то ни было системы, — кажется, что во всех отдельно взятых случаях один и тот же человек проживает множество совершенно разных и раздельных жизней. Сколько разных людей, сколько разных жизней в одной-единственной, если она не слишком коротка! Но ведь все в ней происходит с одним человеком; и общая картина получается такая огромная и сложная, что ее невозможно рассмотреть, глядя на то малое, что охватывает глаз. Кто может сказать за несколько сот ярдов от дороги, что это автострада, пересекающая весь материк? В любой долгой жизни любого человека есть и логика, и гармония — и кристаллизуются они в литературе.

В Санта-Крусе, в аэропорту, перед таможенным и паспортным контролем выстроилась очередь. Пожилая негритянка, стоявшая перед Джорджем, тоже не ожидала, что окажется там; она растерялась и стала путаться, когда чиновник начал требовать объяснений. А тот так долбил свои вопросы, так ее запугал, что она вообще умолкла. Тут он вконец озверел.

— Босяк-южанин, понимаешь? И белый против черной, молодой против старухи, а про самолет наш он ничего не мог понять. И вот он той бабке говорит: «Много вас тут желающих пролезть. До чего ж вы мне все надоели!»

Джордж шагнул вперед и спросил:

— Мистер, у вас есть бабушка? — Тот уставился на него. — А вам бы понравилось, если бы с ней обращались так, как вы сейчас с этой женщиной?

Чиновник среагировал резко:

— Пройдите-ка вон туда, мистер Умник.

За эту дерзость Джорджа допросили и обыскали. «Ох до чего ж они обрадовались!»

В банке с тальком нашли три унции кокаина. «Ага! Ну теперь мы тебя взяли за твою черную жопу!»

Джордж провел три месяца в крепости Санта-Крус. «Историческое место. Там рабов держали».

После следующего ареста, на этот раз в Сан-Франциско, Джордж решил, что безопаснее будет перебраться в Эквадор. Так что подался он в Кито и совершенно влюбился в этот город — там как раз праздник Солнца проходил, — а еще и в женщину влюбился, из очень хорошей семьи. Ее родители считали Джорджа американским бизнесменом и души в нем не чаяли.

— Я вырос по службе. Ничего больше сам не возил — стал экспертом по упаковке. Заварочные машины туда завез.

Весь семьдесят первый год он прожил в Кито, пакуя кокаин и отправляя его из Эквадора. При собственном доме, при машине; жизнь в эмиграции хоть и имела темные стороны, но зато была безопасна.

А я в семьдесят первом бросил работу в Сингапуре и поехал в Англию. Жил в Дорсете, в коттедже, за который платил всего пять фунтов в неделю, меньше десяти долларов. В Сингапуре я немного денег скопил, но даже этой малости хватило надолго. Это мне и было нужно: надежная, спокойная жизнь в семье. После девяти лет в тропиках не мешало отдохнуть от впечатлений.

Я спросил Джорджа, что он делал тогда.

— Шиковал, — сказал он.

4

Тем летом мы часто встречались с Джорджем, в Медфорде или в Бостоне, по рабочим дням. И я иной раз видел, как, взглянув на нас, люди тотчас отводили глаза и строили кислые мины неодобрения, бормоча что-то; так бывает, если кто-то незнакомый плохо вписывается в знакомую картину и внушает опасения.

Все работают — а тут сидят себе на скамеечке двое, не сказать чтоб молодые, один белый, другой черный; и смеются слишком громко, и одеты кое-как, и физиономии у них какие-то подозрительные… Не иначе безработные, а может, и бездомные, того и гляди, учинят что-нибудь… Непонятны мы были прохожим; но, вероятно, особое недовольство вызывали мы своим явным безразличием к тому, что о нас думают. Такие ничем не занятые личности, торчащие на одном месте, плохо смотрятся в городском пейзаже: чем они заслужили право на безделье?

Заметив испытующий взгляд какого-нибудь прохожего или проезжего, Джордж говорил: «Посмотри-ка» — и улыбался им, незнакомым, неотразимой улыбкой Джорджа Дэвиса. Не было случая, чтобы ему не улыбнулись в ответ.

То, что видели посторонние люди, было отчасти верно. Мы были оба банкроты; оба занимались черт-те чем; оба работали, когда хотели, — два школьных друга через тридцать четыре года после школы. Седые, но еще вполне в форме, бегун и гребец, мы посиживали где-нибудь возле Мистик-ривер или у памятника адмиралу Морисону на Коммонуэлс-авеню, снова одинокие, снова дома.

Вся боль, все радости и трудности, риски, компромиссы, дружбы, потери — все это было в прошлом. Теперь наша жизнь состояла из разговоров, довольно сумбурных. Мы могли начать с одной темы — наркотики, гражданские права, школа — и закончить, говоря о наших бывших женах, или обидах, или детях, о музыке или бейсболе.

«Снова дома» — вот что это было. Джордж поселился у своих родителей, Джером-стрит, 148; а я был один на Кейпе. Мы с женой разошлись — я наконец осознал это и смирился; Джордж с Туни — тоже. Джордж не работал, я не писал. Но когда мы бывали вместе, это было несущественно; как несущественно было все, что произошло с нами за минувшие долгие годы. Ведь когда-то мы начали вместе, двое мальчишек, белый и черный; а теперь оба были там же, откуда начали; и не надо нам никаких надежд — потому что никакого чуда с нами уже не произойдет, — зато и все опасности уже позади, вместе с болью и яростью, произрастающей из нетерпения и честолюбия. Мы ощущали не смирение, а просветление какое-то, даже мудрость. Никакой горечи — только всепрощение и благодарность за то, что еще живы. Джордж говорил: «Улыбайся им в ответ».

То, что мы вот здесь, на скамейке, — тоже своего рода победа. Само место было важно. Тем прохожим наша скамья могла казаться невзрачным реквизитом невзрачной сцены, но для нас это был дом. Никто не мог спросить, по какому праву мы тут сидим; никто не мог прогнать нас отсюда. Мы вернулись.

Вернулись в то же самое место и в том же состоянии. Джордж не изменился; он был добр и щедр, как всегда; и так же наблюдателен и насторожен; так же весел, так же спортивен и быстр. А ведь ему пришлось гораздо хуже, чем мне.

— Не знаю, как и жив остался, — сказал он однажды.

Я пригласил его к себе на Кейп. Он привез свою новую женщину с двумя ее детьми. «Ух ты!» — сказал он осматриваясь, когда шел по газону. Подошел к дому, оглядел его и опять:

— Ух ты! Шикарно. Ты высоко поднялся.

Он опять расхаживал взад-вперед; не от возбуждения, а просто размышляя.

Вскоре после того мы снова начали встречаться на наших скамейках. В Бостоне, в Медфорде, под тенистыми кленами, под нагретыми солнцем смолистыми соснами. И говорили, говорили. «На чем мы остановились в прошлый раз?» — спросил я. А, да. Джордж шиковал в Эквадоре: дом в Кито, и в Эсмеральдас не последний человек. Ну а дальше?

Однажды, в начале семьдесят второго, Джордж у себя дома готовил посылку друзьям в Штаты.

— И я как-то почувствовал. Знаешь, как это бывает, верно?

Он вышел на улицу и увидел двоих в штатском, которые спрашивали сеньора Дэвиса в соседнем доме. Он повернулся к ним спиной и пошел по улице прочь, а едва свернул за угол — побежал. Лучший спринтер Медфордской средней мчался по улицам Кито. Полиция заметила его и задержала; он понял, что его выдал один из курьеров: того взяли и били на допросах.