Страница 119 из 119
Вот он, парадокс Патагонии: чтобы оценить ее, вам следовало либо стать миниатюристом, либо полюбить бескрайние неоглядные пространства. И никаких переходных зон для изучения. С одного края — грандиозность открытого пространства, с другого — мелкие цветки. И вам приходится выбирать между маленьким и огромным.
Этот парадокс захватил меня. Мое прибытие сюда уже не имело значения. Главным становилось само путешествие. И я последую совету Джонсона. В начале своей карьеры он перевел на английский книгу португальского путешественника по Абиссинии. В предисловии к этой книге Джонсон написал: «Он увлекает читателя не романтическими бреднями или невероятными выдумками; все, о чем он пишет, правда это или вымысел, является по меньшей мере вероятным, и автор, придерживаясь этого правила вероятности, имеет право требовать поверить ему, если вы не можете его опровергнуть».
Овцы заметили мое приближение. Самые молодые дали деру первыми. Когда я снова посмотрел в ту сторону, их уже и след простыл, а я остался единственным муравьем на этой чуждой мне муравьиной куче. В этом необъятном пространстве было очень трудно правильно оценить какие-либо размеры. Заросли кустарника были совершенно непролазными, но я мог видеть поверх него, над этим океаном колючек, сливавшихся вдалеке: таких жестких вблизи и так напоминавших нежный бесформенный букет на горизонте. Здесь отсутствовали звуки и запахи.
Я словно попал в никуда, но самым удивительным было то, что я сознавал и свое положение в этом мире: точку на самом краю карты. Пейзаж подавлял своей бесконечностью, и все же я вынужден был признать, что он обладает своими особенными чертами и что я нахожусь среди них. Это было настоящее открытие: такой двойной взгляд. И я подумал: нигде — это тоже определенное место.
Вдали патагонская равнина темнела, поднимаясь к подножию серых гор, испещренных складками ущелий и гладкими следами оползней. Позади меня виднелись дюны, выбеленные и выщербленные ветром, распевавшим сейчас в кустарнике. Кусты содрогались под его песней. Иногда они замирали, и воцарялась полная тишина. Небо поражало безмятежной синевой. Пухлое облачко, девственно белое, словно лепестки айвы, отбрасывало легкую тень, бежавшую по пустоши от города… Или от самого Южного полюса? Я следил за его приближением. Оно пронеслось над кустами и надо мной, принеся мимолетную прохладу, и поспешило дальше на восток. Ни один голос не касался моего слуха. Вот он я, наконец-то здесь. И хотя за лежащими на горизонте горами и ледниками реяли альбатросы и жили индейцы, здесь мне уже не о чем было рассказывать, а значит, ничто не держало меня в этом месте. Только патагонский парадокс: необъятное пространство и нежные мелкие цветы на ощетинившихся колючками кустах. И эта пустота, способная превратиться в начало для какого-нибудь отважного первопроходца, стала концом для меня. Я добрался до Патагонии, и я расхохотался при мысли о том, что попал сюда из Бостона, просто сев на поезд метро, в котором люди ехали на работу.