Чернильная смерть

Мегги дорого бы дала, чтобы ответить так, как хотела Реза, но у нее не получалось.

— Не знаю, — сказала она тихо.

И это была чистая правда.

Больна с горя

Мир привелось мне потерять!

Не находили вы?

Узнать легко его — венок

Из звезд вкруг головы.

Он вам — пустяк, я ж без него

Не проживу и дня —

Молю, найди его скорей —

О, Боже — для меня!

Эмили Дикинсон.

Потеря [9]

Элинор прочла в своей жизни несчетное количество книг, где герой или героиня заболевали от душевных страданий. Эта идея всегда казалась ей очень романтичной, но не имеющей никакого отношения к действительности. Все эти безвременно вянущие юноши и девушки, умирающие только потому, что они несчастливо влюблены или тоскуют по непоправимой утрате! Элинор с большим удовольствием сопереживала их страданиям — как читатель. Ведь люди ищут в книгах именно этого: сильных, никогда не испытанных чувств и мучительных страданий, от которых можно избавиться в любой момент, просто захлопнув книгу. Правильно подобранные слова доводили утрату и гибель до самого сердца, позволяли дегустировать горе, как хорошее вино, и снова ставить на полку.

Да, Элинор от души упивалась выдуманной болью, и даже представить себе не могла, что в ее настоящей жизни, напрочь лишенной событий, монотонно-серой на протяжении многих лет, может случиться нечто подобное. «Что ж, такова расплата! — твердила она себе. — Такова расплата за счастье последних месяцев. Разве ты не читала, что за счастье всегда приходится платить? Как ты могла подумать, что так вот запросто обретешь его — и сохранишь? Какая глупость. Глупая Элинор».

Когда ей расхотелось вставать по утрам, когда сердце стало ни с того ни с сего запинаться, словно ему надоело регулярно биться, когда у нее пропал аппетит даже по утрам (хотя она всю жизнь проповедовала, что завтрак — главная еда дня), и Дариус, озабоченно моргая совиными глазами, стал все чаще спрашивать, как она себя чувствует, — Элинор задумалась, уж не правду ли говорят книги, уверяя, что с горя можно заболеть. Ведь она нутром чувствовала, что именно горе, и ничто другое, высасывает из нее силу, аппетит и даже интерес к книгам.

Дариус предлагал проехаться по аукционам, посетить крупнейшие книжные магазины, где она давно уже не была, составлял списки книг, отсутствующих в ее библиотеке. Еще год назад эти списки привели бы Элинор в лихорадочный ажиотаж. А сейчас ее глаза скользили по заголовкам так равнодушно, словно она читает перечень моющих средств из ближайшего супермаркета. Куда делась ее любовь к печатным страницам и дорогим переплетам, к словам на бумаге и пергаменте? Она дорого дала бы за то, чтобы вновь ощутить замирание сердца от одного вида книги, потребность нежно погладить ее по корешку, раскрыть, затеряться в ней. Но, похоже, сердце ее одеревенело, горе сделало его нечувствительным ко всему, кроме одного — тоски по Мегги и ее родителям. Да, Элинор поняла за это время: горе от утраты книг — не горе по сравнению с тоской по потерянным близким. Книги рассказывали об этом чувстве. Они рассказывали о любви, и эти рассказы были прекрасны, но книги не могли заменить того о чем в них говорилось. Они не могли поцеловать, как Мегги, обнять, как Реза, рассмеяться, как Мо. Бедные книги — и бедная Элинор.

Она стала проводить целые дни в постели. Почти ничего не ела, а иногда, наоборот, переедала. У нее болел живот, болела голова, мучительно трепыхалось сердце. Она стала мрачной, рассеянной, проливала слезы над любой сентиментальной чепухой, потому что читать она, конечно, не перестала. А чем ей было еще заняться? Она читала без конца, объедалась чтением, как горюющий ребенок — шоколадом. Шоколад был вкусный, но горе не проходило. А уродливый пес Орфея лежал у ее кровати, пускал слюни на ковер и так смотрел на нее своими грустными глазами, словно один на всем свете был способен понять ее печаль.

Ну, последнее было не совсем справедливо. Дариус, видимо, тоже все отлично понимал.

— Элинор, а ты не хочешь выйти погулять? — спрашивал он, поставив завтрак у ее кровати, поскольку она опять до полудня так и не вышла на кухню.

— Элинор, я тут нашел в каталоге невероятно красивое издание «Айвенго». Давай съездим, посмотрим? Это недалеко.

И, наконец, на днях:

— Элинор, умоляю тебя, сходи к врачу. Дальше так продолжаться не может!

— К врачу? — рявкнула она на беднягу Дариуса. — И что я ему скажу? — «Знаете, доктор, это все от сердца. Оно исходит идиотской тоской по трем родным людям, исчезнувшим в книге. У вас не найдется таблеток на такой случай?»

Разумеется, Дариус ничего не ответил. Он молча поставил чай — с лимоном и медом, как она любит, — на заваленный книгами столик у ее кровати и молча пошел вниз. Лицо у него было при этом такое грустное, что Элинор почувствовала пренеприятные уколы совести. Но встать так и не встала.

Она провела в постели еще три дня, а когда на четвертый тихонько прокралась в библиотеку — в халате, накинутом на ночную рубашку, — там стоял Дариус, держа в руках листок, отправивший Орфея в тот мир, где, вероятно, находились сейчас Реза, Мегги и Мортимер.

— Что ты делаешь? — помертвев, спросила Элинор. — К этому листку никто не должен прикасаться! Слышишь? Никто!

Дариус положил листок обратно в витрину.

— Я только взглянул на него, — сказал он мягко. — Орфей действительно неплохо пишет. Хотя, конечно, сильно подражает Фенолио.

— Так сильно, что это не называется «писать», — презрительно сказала Элинор. — Орфей — вошь, паразитирующая на других писателях, только сосет он не кровь, а слова… Даже имя украл у другого поэта. Орфей!

— Да, ты, пожалуй, права, — отозвался Дариус, аккуратно запирая витрину на ключ. — Но точнее будет назвать его имитатором. Он так хорошо копирует стиль Фенолио, что разница на первый взгляд почти незаметна. Интересно было бы посмотреть, как он пишет, когда у него нет образца. Способен он рисовать собственные картины, не вдохновляясь чужой фантазией?

Дариус взглянул на листок под стеклом, как будто мог получить от него ответ.

— Меня лично это не интересует. Надеюсь, он давно уже сдох. — Элинор с мрачной миной подошла к полке и вытащила сразу полдюжины книг — запас на очередной тоскливый день в постели. — Надеюсь, его великан раздавил! Нет, погоди, я лучше придумала — надеюсь что его говорливый язык выпал изо рта, посиневший и раздутый, потому что сам Орфей болтается на виселице!

На совином лице Дариуса мелькнула улыбка.

— Ох, Элинор, Элинор! Ты, пожалуй, напугала бы самого Змееглава, хотя Реза рассказывала, что он никогда и ничего не боится.

— Конечно, можешь не сомневаться! — ответила Элинор. — Белые Женщины по сравнению со мной — кроткие сестры милосердия! Но мне суждено до конца дней оставаться в истории, где для меня есть только одна роль — комической старухи.

Дариус промолчал. Но когда Элинор поздно вечером еще раз зашла в библиотеку, он снова стоял перед витриной и смотрел на листок Орфея.

Снова на службе Орфея

Подойди и взгляни на слова:

У каждого из них есть тысяча тайных лиц

под нейтральным лицом,

И каждое спрашивает тебя, не интересуясь твоим ответом.

Каждое, хоть жалкое, хоть страшное:

Ты захватил ключ?

Карлос Друммонд де Андраде.

В поисках поэзии

Конечно, ворота Омбры были уже закрыты, когда Фарид наконец добрался до города на своем упрямом осле. Тонкий месяц светил на башни замка, а стражники разгоняли скуку, кидая камушки по скелетам, болтавшимся на виселицах перед городской стеной. Скелеты велел развесить Зяблик, хотя виселицы не использовались здесь по прямому назначению, чтобы пощадить его чувствительный нос. Вероятно, ему казалось, что оставлять виселицы совсем пустыми на глазах подданных — непедагогично.