Страница 31 из 42
Он тихо подошел к будке и, с трудом сгибаясь, заглянул в теплую собачью дыру. И чуть не упал, отпрянув. Из черного круга прямо ему в лицо смотрела чужая незнакомая морда в гладкой слипшейся шерсти и с кровавыми обводами век. Это был его Волк, но не такой, каким он привык его видеть днем. Глаза собаки были открыты, но в них жил только сон, они казались выточены из стекла и лишь глубоко на дне едва-едва пробивался маленький лучик жизни.
Собака его не видела. Она спала, дыхание пса было ровным. С таким Седой не сталкивался ни разу. Он даже позабыл на мгновенье о голосе в траве у забора. Верный Волк, знавший и топор, и палку хозяина, дрыхнет, как последний предатель, в вонючей свой норе, а хозяина в это время.
Седой ткнул твердым пальцем в скользкую собачью губу. Пес вздрогнул во сне, судорога прошла по телу, но позы он своей не сменил. Волк не хотел просыпаться. Чужой близко, чужой у забора. Но ни лая, ни клочьев пены, ни наскоков и глухого рычания, когда пес отбегает наискось от врага, уворачиваясь от занесенной руки.
— Скотина! — Седой плюнул в собачью морду, потом просунул руку в дыру и нащупал на желобе справа теплую от собачьего жара бутылку. Такая у него была хитрость. Седой прятал в конуре поллитровку. Ни от кого. Просто приятно думать, что, вот, есть на земле место, про которое знаешь: свято.
И тайну святого места охраняет клыкастый волк.
Не охраняет. Спит собачьим сном, сук видит.
Седой отвинтил пробку и хлебнул, запрокинув голову, крепкой горячей жидкости. В стекле бутылки отразился пожар. Ветер за рекой смахнул с языков пламени завесу дыма и гари или молния просверлила воздух, — Седому было плевать. Он утерся, убрал бутылку и, силой дернул пса за ухо. Пес зарычал во сне, но не проснулся.
— Что, — обернулся он к источнику ненавистного голоса, — за дурака меня держишь? С такими тебе легко? А много у тебя таких-то? А? Сволочь.
— На мою жизнь хватит. — Голос над ним смеялся. — А она у меня до-о-о-олгая.
У Седого потемнело в глазах. Злость прорвалась наружу. Водка подхлестывала его изнутри, и сердце прыгало чертом.
— Сволочь, — повторял он, вдавливая подошвы в траву. Он шел к проклятому месту, и голос пока молчал. Трава стояла спокойно, лишь ветерок, дувший к дому от леса, приглаживал верхушки стеблей, и на траву набегала рябь.
Седой шел, угрюмо выпятив челюсть. Про топор он и думать забыл, шел, сжав кулаки и ворочая под пиджаком мышцами. Шея его надулась, лицо побурело от крови, он сейчас походил на старого отчаявшегося быка, который в последний раз сражается за обладание телкой. Последний метр он не шел, а волочил по траве ноги, они путались в коротких стеблях, и почему-то мысль о косе, которую надо бы поточить, и траве, которую надо выкосить, отвлекала его от страшного.
Он ступил в заколдованный круг, откуда с ним говорил голос. Здесь не было никого. Трава росла, как везде. И земля была как земля. В полутьме возле ног он видел привычное мельтешение насекомых. Набухал и растягивался беспечно выползший дождевой червь. Маленький оранжевый паучок карабкался на лист подорожника.
— Я здесь. — Голос раздался справа. Вихрь прошел по траве, и под ветками старой яблони трава вздыбилась, как от страха. — В догонялки будем играть? Я не против. Давай, Седой, догоняй. Только помрешь ведь, и ничего у тебя не будет. Шиш вместо того, что просил. Побереги сердце, Седой.
Кулаки разжались сами собой, и злости вроде бы поубавилось. Жирные капли пота набухали в корнях волос, потом стекали медленно по морщинам, холодом окатывая лицо.
— Успокойся, Седой. Думаешь, я тебе враг? Я такой же для тебя враг, как и для всего вашего рода. Так что будь умницей, подожди. И вино допей. Допей, Седой, вино помогает.
Седой не стронулся с места. О вине он больше не думал. Обруч упал с головы или же гроза уходила, но стало легче дышать, и телу сделалось легче. Только одно мешало, мысль, может быть, важная подкатывала, накатывала, как волна на прибрежный камень.
Что ж это он? Как так получилось, что нужно просить чужого? Это ему-то — ему! — елозить перед чужим, ползать перед ним на карачках. Говно лизать.
Он гнал эту мысль прочь, сейчас она была лишней. Но кто-то упрямо ее подталкивал к внутренним берегам, будил, не давал пропасть.
Когда же это ты ползал, Седой? Трясся и лизал много ли? Было такое? Перед тобой ползали, а не ты. У тебя говно с сапогов лизали.
«Я жить хочу, — сказал он себе другому, тому, кто бесконечные годы сидел в нем, зажавшись в угол, подремывал, помалкивал до поры. — Жить, а не подыхать от старости».
«Скажи еще, что от совести».
«Убирайся, я жить хочу».
— Устал. — Он сел на траву и обхватил колени руками. Голос его был извиняющийся. — Может, пора уже? Что тебе еще надо?
— Немного. Все, что надо, ты уже сделал. Погоди чуток, сперва надо встретить гостя.
— Гостя? Какого гостя?
— Какой бы гость ни был, а встретить его придется. Здесь от меня мало что зависит.
Звук автобусного мотора, на время приглушенный грозой, снова выплыл из темноты. На выбоинах перед мостом привычно загрохотало, и скоро пляшущий свет озолотил участок шоссе за лугом у поворота.
«Который же теперь час?»
Вдруг до него дошло, что время еще не позднее. Одиннадцатичасовой автобус рейсом на «Первомайскую» — значит, еще не ночь и до полуночи целый час. Тучи, гроза, черный чулок над землей сделали свое дело.
Автобус закашлялся, тормозя, и остановился на повороте. Скрипнула гармошка дверей, кажется, кто-то вышел. Световые квадраты окон качнулись и уплыли в сонную заволочь.
«Кого еще черт принес?» — подумал он недовольно и вдруг вспомнил про гостя, о котором они только что говорили.
Сначала он услышал дурацкий свист на лугу, потом шелест травы и шаги, а следом из туманного марева показалась пританцовывающая фигура.
«Тоже мне, гость. Сосед, рожа вахлацкая, чтоб его скорей посадили».
— Здоров, дед. Я должок тебе привез, косу, — сказал сосед не по вечернему громко и ногой отпихнул калитку. — Ты чего сегодня такой? Помирать собрался?
«Пьянь. — Седой поморщился. — Я жить собрался, дурак. Помирать это тебе».
— Давай, — он протянул руку к косе, — давай, давай. Некогда мне.
Пришедший махнул рукой в сторону города, за реку.
— Новость-то слыхал? Про пожар. Молния в библиотеку попала. Горела ровно сорок минут. Слышь, дед, анекдот. Приехала городская команда, так сначала у них поломалась помпа, а потом оказалось, что пожарные рукава дырявые. Пока те чесались, она вся и сгорела. Понятно, книжки, бумага. Хорошо горит.
— Я спать собрался, давай. — Седой отобрал косу и поправил тряпку, которой было обмотано лезвие.
— Ладно, твое дело такое, спи. Я через твой огород, чтобы не обходить. — Сосед опять засвистел и на ходу сорвал белый венчик ромашки.
— Кусты не помни, — крикнул он соседу вдогонку. — Дороги ему мало.
— Не помну, дед, не зуди. — Сосед обернулся, не останавливаясь. — Ну ты и злой. Почему, спрашивается? — Он опять засвистел, замолк и сказал со смехом: — Бабы у тебя нет, вот почему.
Седой с минуту смотрел ему вслед, в руке сжимая косу, затем развязал тряпицу и пальцем потрогал лезвие. Оно было наточено остро и отливало голубоватым светом. Седой покачал головой, с чего бы это сосед так постарался. Подобного за ним не водилось. Хотя, с паршивой овцы.
Додумать он не успел. В темноте близ яблонь засветились бледные пятна. Опять глаза. Серому хватало и голоса.
— Гостя проводили, теперь можно приниматься за дело. Пойдем. — Седой удивленно посмотрел на то место, из которого звучал голос. — Пойдем, отсюда недалеко. Я скажу, как идти. Сначала выходи на дорогу.
Глаза в яблоневой тени погасли. Теплая пыль дороги закружилась маленьким вихрем. Седой в руке повертел косу, не зная, что с нею делать, потом махнул на косу рукой и отбросил подальше к грядкам, где лежало сброшенное железо.
Он шел и чувствовал себя подконвойной вонючей рванью, которой столько в жизни перевидал, что казалась она ему длинной серой рекой, волнами откатывающей к востоку. Ни лица у реки не было, ни имени, и вместо голоса долетало из-под спекшейся корки лет безъязыкое коровье мычание, как будто где-то плачут глухонемые.