Страница 28 из 42
Дверь хлопнула.
Отец вернулся.
— Ну где ты там, чертенок? Ох, чертово племя.
Бежит Витечка. Со всех ног бежит, из сараюшки прочь, к дому, вот увидит отец, что возле сараюшки Витечка был, головы Витечке не сносить.
— Ну, привет... ох, чертенок какой, стричь тебя надо... верно говорю?
— А весь в тебя, — говорит Витечка. Улыбается. И не весело ему, а улыбается.
— Ну чего встал, хоть чайник включи... ох, чертенок, ты хоть посмотри сначала, есть там вода, нет... так вот коротнет.
Улыбается отец. И неловко Витечке, что вот, виноватый он — а отец улыбается. Обнял Витечка отца, спокойно так на душе стало, будто и не было там ничего, в сараюшке.
— Ну чего липнешь, чего? Денег тебе надо? Позавчера давал.
— Ты у меня, папа... самый лучший...
— Ишь ты как... что, натворил чего-нибудь?
— Не-а...
— Ну что ты сразу... соскучился парень, а ты про него сразу вон что думаешь... — голос матери из комнат, — по себе людей не судят. Это папа у нас такой, как натворит чего по разъездам, так потом маме духи покупает, шубку норковую.
— Да будет тебе при ребенке-то.
Витечке хорошо. Сейчас мама чай разольет, и пирог порежет, и Витечке серединка достанется, и будет хорошо-хорошо, будто и не было там ничего.
Боязно Витечке.
А как не боязно... и не ходить бы туда, и не смотреть, а как не ходить, так и тянет глянуть — как оно там, может, высохло уже все, может, и не было ничего. Да так и будет. Просто потому, что Витечка так хочет. Вот сейчас придет Витечка в сараюшку, а там ничего.
Боязно.
Вроде и уехал отец еще утром рано — а так и кажется, вот он, там сидит, на лужу под шкафом смотрит.
Идет Витечка медленно, как на голос отца, бывает, говорит таким голосом чужим, холодным — ну вылезай, чертенок. Ты натворил?
И головы со стеллажей на Витечку смотрят. Глаза прищурили. Тоже, наверное, в сараюшку пришли и что-нибудь разбили, вот отец им головы и поотрывал.
Смотрит Витечка под шкафом.
Ну не надо.
Ну, пожалуйста.
Ну.
Ан нет. Вот она, лужа, да не лужа, море целое, там под шкафом-то пол просел, так море целое натекло. И вроде как водоросли в этом море шевелятся. И будто бы плавает что-то там, в море этом.
И смотрит Витечка — и не понимает. Как он вообще думал море это тряпкой вытереть, тут не тряпка, тут вообще ничего не поможет, обычно, если где что так натечет, надо маму звать, мама знает, как убрать. А тут попробуй, позови маму, раз такое тут.
Убежал Витечка.
Спрятался.
И надо что-то делать, а поди разбери — что. Это как тогда хотел дверь с петель снять, шалашик сделать, а дверь большая, тяжелая, вот и думай, как снимать. Наполовину снял кое-как, тут отец вернулся, уж он и орал, ах, чертенок, чертово племя.
Подумаешь, дверь какая-то, Витечка бы поиграл, потом обратно привесил. Витечка же знает, что вещи надо на место класть. Вот тогда у мамы орхидея расцвела, Витечка ее вытащил, весь день играл, потом тихонько обратно в горшок ткнул, землей присыпал. А что она завяла, так то разве Витечка виноват.
Дверь хлопнула.
Отец пришел.
Бежит домой Витечка. Вот-вот увидит отец, где Витечку, чертенка, черти носили.
— Ох, чертенок... когда тебя стричь-то будем? Косички скоро заплетать начнем... айда тебе косичек наплетем, как индейцу... и перья приставим. Будешь в вигваме жить, охотиться на буйволов... у-у-у-у-у! Ну что, Олюш, что у нас тут сегодня... а, вот и буйвол подоспел, жареный.
— На вас, прожорливых, никаких буйволов не напасешься.
— Ничего, Олюш, грант получим, легче будет. Там и заживем, и лабораторию новую сварганим.
— А старую куда? — кричит Витечка. — Которая в саду?
— Чего кричишь-то, не на базаре. Куда-куда, под бульдозеры. И не висни на мне, не висни, не отдам я ее тебе. Тебе тоже домик какой-нибудь сколотим под детскую... а про сараюшку не проси даже, там химией все пропитано... под бульдозеры... только реактивы сначала вынести, там этих... на миллионы.
— А миллионы — это много?
— Ой, брат, мно-ого, разобьешь чего, не расплатишься.
Боится Витечка. Так и кажется, что знает отец, все-все знает... и про лужу, и про море, и про водоросли, которые там в этом море шевелятся. Нет, не знает, ест буйвола, да не буйвола — курицу жареную, говорит что-то с мамой про грант.
Скорее бы уж этот грант дали, там, глядишь, и сараюшку снесут... а когда сносят, там уж неважно, что кто разлил.
Боится Витечка.
А бойся не бойся, идти надо. Идет Витечка, тряпку за собой волочит, ведерко с водой громыхает. Вроде так мама делает, когда грязно, надо тряпку взять, и ведро, а уж что дальше делать, Витечка уж разберется как-нибудь.
Не боги горшки обжигают.
Так папа говорит, когда в сараюшку идет.
Уж как-нибудь. Там бы еще порошочком каким присыпать, как мама делает, только Витечка не знает — каким. Ничего, и тряпкой с водой как-нибудь.
Ключ поворачивает.
Ключ всегда в замке, вот и полез Витечка. А зачем ключи оставляют, не оставляйте, если не хотите, чтобы Витечки тут не было... это в город как-то отец возил Витечку, по конторам по всяким ходил, а там дверь была тоже на замке, а Витечка открыл, зашел. Там красиво так, глобус большой, вертится и светится. Ох, отец ругался потом, на Витечку злыми глазами смотрит, а перед хозяином кабинета навытяжку стоит... прошу прощения, господин директор, не углядел.
Вот и тут так же.
Пришел Витечка — с тряпкой, с ведром, под шкаф заглянул.
А там.
Какая там тряпка, какое ведро... куда там. Лес дремучий шевелится, во все стороны из моря вылезает, будто воздух нюхает. Смотрит Витечка — никогда он таких деревьев не видел, вроде бы и не тополя, и не березы, и не пальмы, черт пойми что.
Идет Витечка — боязно, а вперед идет, куда деваться-то. Надо с лужей этой что-то делать... с лужей... уже не пойми, с чем.
Тут-то он и выскочил.
Он.
Оно.
Черт пойми.
Большой такой, матерый, как только в зарослях этих уместился. Вроде как крыса, да не крыса, черт пойми, что, уши торчком, хвост волочится и гребень вдоль спины, и пасть свою раззявил, и язык раздвоенный выпустил.
Тут-то и побежал Витечка. Какая тряпка, какое ведро, тут бы самому выбраться, бегом, бегом, через дом, через сад, к дому, по дорожке, бух — в руки отцу.
— Ты куда несешься-то, чертенок?
— Папа... ты у меня... самый лучший.
И надо что-то говорить — и не говорится ничего.
— Ишь ты как, с чего бы это вдруг?
— Папа... а давай в воскресенье в город поедем.
— Да какое, мне работать надо.
— Да ну работать, давай поедем... я тебе что покажу... там вертолет электронный... там в «Фокусе» комната есть, пять-дэ, там.
— Чего натворил?
— А?
— А ну, чего натворил, признавайся.
Ревет Витечка. И вроде как хотел виду не подавать, отрицать все, а тут сами слезы в три ручья хлынули.
— Та-ам, в кабине-е-ете-е-е.
— А кто тебя туда вообще приглашал? А?
— Бума-а-а-аг-а-а-а.
— Чего бумага?
— Я... пори… пори, порисова-а-ать хо… хот...
— Воду, что ли, разлил?
Что за люди папа с мамой, и говорить им ничего не надо, все видят, все слышат, все знают... вот уже и в кабинет отец идет, и Витечка за ним, и боязно, и хочется бежать, и надо идти.
— Не, Олюш, ты посмотри, что он вытворил-то! Порисовать он хотел. Я у него на заднице теперь так порисую. Пять-дэ ему... я ему ремнем такое пять-дэ сделаю... и шесть-дэ, и сколько хошь дэ... вертолет ему... вот и весь твой вертолет... стоимость бумаги из жалования твоего вычтем.
— Да брось ты, Колюш, дверь бы в кабинет закрывал, глядишь, и не было бы ничего. Айда ужинать, я ребрышки наготовила.
— Ребрышки? Ладно, только за ребрышки прощаю. Ну чего там притих-то, айда сюда, ребры есть будем.
Витечка бросается к отцу — плачет навзрыд, сам не знает, о чем, о том, что там, под шкафом, там, там.