Билет в ад

Она лишь замечала, что в последние месяц-полтора его отлучки становились все более долгими, и это ее вполне устраивало: он все чаще оставлял ее в покое, в том числе и по ночам — когда он ночевал дома, то спал беспробудно, наглотавшись снотворного. Что могло быть лучше?

Она лишь старалась избегать побоев, которые в последнее время случались реже, как будто Серж уже не находил в себе достаточно сил для поддержания… дис-цип-ли-ны («Ты никогда не понимала, Шарли, насколько необходима дис-цип-ли-на. Без дис-цип-ли-ны весь мир полетит к чертям. И ты первая…»).

Но самой главной ее заботой было защитить сына — в той ничтожной мере, в какой она могла это сделать.

Сейчас она стояла посреди гостиной, по-прежнему не выпуская коробок из рук. Она бросила умоляющий взгляд на Давида, который колебался, не решаясь подняться наверх. Затем все же тронулся с места — мелкими шажками испуганного котенка, и при виде этого у нее сжалось сердце.

Она прекрасно знала, что он чувствует: желание взбунтоваться, гнев, бесконечную печаль… беспомощность, ненависть, страх. Ни одна из этих эмоций не могла ассоциироваться с понятием «счастливое детство».

Не думать об этом, повторяла она себе. Не думать об этом. Сейчас самое главное — выжить.

— Пива нет? — спросил он.

Нужно ответить, как любая женщина в нормальной семье в подобной ситуации:

— Почему же, есть… Я думала, что в эти выходные ты будешь… на задании…но пиво в холодильнике всегда есть.

Она вышла из гостиной, постаравшись пройти мимо дивана не слишком близко и в то же время не слишком далеко, чтобы это не выглядело как явное желание дистанцироваться, и вскоре вернулась с бутылкой «Хайнекена». О, сколько раз — двадцать? сто? — она мечтала насыпать ему в пиво теместы, или брома, или и того и другого сразу, но каждый раз рассудок удерживал ее от такого поступка («Если провинишься ты, отвечать будет твой щенок!»). При малейшем головокружении, при малейшем подозрении, что что-то неладно, Серж вполне мог отправить пиво (или жаркое, или соус) своим коллегам, экспертам-криминалистам. Кроме того, она вот уже много лет, чтобы пролить хоть немного бальзама себе на душу, изобретала самые изощренные планы, как бы от него избавиться, но тщетно. Любая подобная попытка с ее стороны могла привести в действие карающий механизм.

Она протянула ему бутылку, которую он взял, не удостоив Шарли даже взглядом. Вид у него был по-прежнему мрачный и еще более замкнутый. Шарли застыла на почтительном расстоянии, ожидая нового приказа, которого все не было, — вернуться в кухню и уничтожить все следы несостоявшегося праздника. Потом она заметила, что Серж лихорадочно нажимает на кнопки пульта, перескакивая с одного канала на другой. Звук был слишком громкий, но Шарли все равно с трудом сдержала улыбку — она уже давно не позволяла себе улыбаться в присутствии Сержа, однако сейчас была готова это сделать: кажется, гроза прошла стороной, и вечер будет пусть не праздничным, но хотя бы обыкновенным, как будто ничего не случилось.

…и крестный отец «Звездной академии», месье Халл…

…Бруни и вся эта шумиха вокруг частной жиз…

…в самом сердце Маркизских островов, куда Жак Брель переселился, окончив свою карье…

…скоро на «Франс-2»…

…вживую! на эээм-тиии-виии!..

Кухня была идеально чистой, и Шарли уже готовилась включить посудомоечную машину — один из подарков Сержа. Да, иногда он делал ей подарки, хотя в довольно своеобразной манере — все они были связаны с домашним хозяйством. Как, например, этот огромный серебристый куб известной немецкой марки, очень дорогой, по-кошачьи уютно мурлычущий во время работы. После пребывания в нем бокалы сверкали, как бриллианты.

Шарли решила приготовить ужин по-домашнему, чтобы отпраздновать свою маленькую победу. Она осмотрела содержимое холодильника и составила в уме приблизительное меню. Еще не закрыв дверцу, она приподняла голову и крикнула в сторону гостиной:

— Ты будешь ужи…

Пощечина едва не сбила ее с ног. Перстень с печаткой содрал кожу на щеке и, кажется, выбил зуб. Шарли ударилась виском об угол холодильника и на секунду перестала дышать. Во рту она почувствовала вкус крови и желчи. Все еще оглушенная, она поднесла руку к щеке, потом провела ею по голове, словно пронизанной сотнями иголок. Затем нащупала языком едва держащийся зуб, от которого во все стороны расходились волны боли.

Чувствуя звон в ушах, она с трудом вдохнула воздух и подняла глаза, освещенная слабым светом холодильника, зажатая между дверцей и полкой, на которой лежал сыр. И с ужасом ощутила, как ее снова захватывает вихрь эмоций, ставших такими привычными за эти семь лет: ненависть к себе, страх побоев, желание убежать…

Он огромной глыбой нависал над ней, и на его физиономии она заметила едва различимую под маской гнева слабую ухмылку. Это было самое худшее, самое невыносимое: доставлять ему удовольствие таким образом. Из-за того, что звук телевизора был включен на полную громкость, она не услышала, как Серж подошел. Пожалуй, он действительно был неплохим полицейским: мог перемещать свою громадную тушу без единого звука, без малейшего колебания воздуха.

— Ну что, Шарли? — спокойно спросил он.

Затем резко схватил ее за волосы и одним рывком поднял на ноги. На мгновение Шарли показалось, что ее голова оторвалась от тела.

— Принимаешь меня за идиота? — прорычал он ей прямо в лицо.

Ничего не говорить. Не кричать. Ради Давида. Пусть Давид ни о чем не узнает…

Не дождавшись ответа, Серж снова швырнул ее на пол — на то самое место, откуда только что поднял, между дверцей и нижними полками холодильника. Шарли почувствовала, как спину пронзила адская боль.

— Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Звякнула пряжка кожаного ремня. Затем он с мягким шорохом выскользнул из петель.

— Ты в самом деле думаешь, что если сейчас у меня слишком много… работы, то я не вижу, что происходит в моем доме? Ты думаешь, что какая-то мелкая шлюшонка, которую я подобрал в Сен-Дени, будет заводить свои порядки в доме, где я за все плачу?

Она знала этот ритуал наизусть. Каждую реплику, каждую паузу в этом вступлении — поскольку пока это было лишь вступление.

— Нет, ты никогда не научишься дис-цип-ли-не. Никогда! Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Она в последний раз взглянула ему в лицо и закрыла глаза.

2

Минут пять снизу не доносились ни звука. Хотя нет, в телевизоре по-прежнему бубнили голоса. Кажется, шел выпуск политических новостей, поскольку говорили о Саркози, о правительстве и прочем в таком роде, — иными словами, это было то, на чем Серж точно не стал бы задерживаться. Такие вещи никогда не представляли для него интереса (как, впрочем, и для Давида).

А раз так, значит, внизу что-то происходило.

Что-то ужасное.

Если Серж больше не сидит перед телевизором, непрерывно щелкая пультом, значит… он учит маму дис-цип-ли-не.

Да, Давид об этом знал. Еще с того момента, как впервые услышал звук его подъезжающей машины несколько минут назад. Даже, пожалуй, еще раньше: он что-то почувствовал еще до того, когда по телевизору заканчивалась очередная песенка.

Однако Давид должен былспуститься. У него не было выбора. Поскольку если он понимал многое — даже слишком многое, — кое-что от него пока все же ускользало. И среди прочего был один, самый важный вопрос: когда он ее убьет?

Вот почему он никогда не пытался усилить то, что мама назвала однажды его «небольшим отличием» (поскольку он много раз требовал от нее, чтобы она дала этому хоть какое-то определение), а сам он предпочитал называть «глазом»; в конце концов они оба сошлись на слове «тайна». Чтобы в один прекрасный день не увидеть ее (своим «другим» зрением) убитой — еще до того, как это произойдет на самом деле. И оказаться не в силах ничего сделать, чтобы это предотвратить, поскольку есть силы, которым даже самая яростная воля не может противостоять.