Страница 7 из 121
Бастиан не смог ничего ответить. Ему совершенно не хотелось уезжать. Но и оставаться тоже — особенно рядом с двумя самыми близкими людьми в их теперешнем состоянии. А то, чего он хотел, было невозможно: никогда не видеть, какие глаза были у младшего брата, когда он поднял голову и увидел машину; никогда не слышать этот ужасный звук, словно раздавили панцирь гигантского насекомого; просыпаться как обычно по утрам, потягиваясь и зевая, без всяких ночных кошмаров; видеть, как мать смеется; гулять с отцом просто так, без всяких серьезных разговоров…
— Вам будет лучше, если мы уедем? — наконец спросил он.
Даниэль Моро снова глубоко вздохнул и опустил голову. Мимо проносилась пятничная армия роллеров: сотни юношей и девушек, поодиночке и парами, смеясь и крича, скользили среди автомобилей, которые замедляли ход и пропускали их, включив фары в знак приветствия. Бастиан подумал, что ничего подобного не будет в другом месте. Там все будет иначе. И хуже. Без Патоша…
Когда все роллеры проехали, и уличное движение возобновилось, отец неожиданно произнес:
— Было бы гораздо легче, если бы виновного нашли.
Отец в первый и последний раз заговорил об этом, и Бастиан даже не знал, ему ли была предназначена эта фраза. Но почувствовал, как его затылка словно коснулась невидимая ледяная рука.
Виновным был он.
Конечно, существовал и водитель синего «мерседеса», но именно Бастиан настоял, чтобы они остановились возле палатки со сладостями, хотя и не был по-настоящему голоден… Это ему вдруг пришел такой… каприз. Если бы они там не задержались, Жюль не оказался бы на шоссе именно в тот момент.
Сейчас ему было бы три года.
Бастиан надеялся, что все-таки они никуда не уедут. Несколько месяцев отец рассылал письма и сокрушенно вздыхал после очередного визита почтальона.
Но вот однажды, когда Бастиан только что вернулся после нескольких дней отдыха с «семейством Патош» на юго-западном побережье, пришло новое письмо — в белом конверте с логотипом в стиле хай-тек. И отец поехал на первое собеседование в Лавилль-Сен-Жур.
После обеда Бастиан пошел в гости к Патошу, живущему двумя этажами ниже. Занавески на окнах гостиной были задернуты, а «мадам Патош» по случаю жары была не в своем привычном халате, а в легком одеянии вроде арабской гандуры, с обтрепанной вышивкой, без рукавов, не скрывавшем ее толстых бедер и дряблых рук. От нее пахло вином.
— Я видела твоего отца сегодня утром, — объявила она, когда Бастиан вслед за своим приятелем вошел в гостиную.
— Моего отца?
Она кивнула и на миг оторвалась от просмотра «Инспектора Деррика».
— Да, сегодня утром. Вы что, действительно собираетесь уезжать?
— Я… я не знаю. Не в этом году, по крайней мере…
— Как раз в этом, — возразила «мадам Патош». — Во всяком случае, твой отец считает, что это возможно. Он даже сказал мне куда — в Лавилль-Сен-Жур! Представляешь себе? Лавилль-Сен-Жур! Ну и дурацкая идея!
— Почему дурацкая? — спросил Бастиан, слегка задетый.
Глаза «мадам Патош» сузились, отчего щеки ее стали еще больше похожи на две пышные булки, а шея напряглась, словно капюшон кобры, готовой броситься на добычу.
— Ты что, никогда не слышал про Лавилль-Сен-Жур?
Без всякой причины Бастиан почувствовал, что краснеет, словно его застигли врасплох за каким-то проступком.
— Странное местечко… Красивое, ничего не скажешь. Все туристы от него в восторге. Старинная атмосфера, свой неповторимый облик, бла-бла-бла… Твой отец, наверно, тоже что-то такое подумал. Атмосфера, да… Конечно, когда приезжаешь ненадолго, ничего не чувствуешь. Но когда там живешь — это совсем другое! Совсем не то… Этот город погружает тебя в туман…
— В туман?
— Да, туман… О нем ты тоже не слышал? — Она вновь повернулась к телевизору и продолжила говорить бесстрастным голосом робота: — Он появляется в конце сентября — начале октября. И первое время тебе кажется, что это даже красиво. Но по прошествии нескольких недель это уже не просто легкая завеса, а плотное белое покрывало. И оно висит, висит… долгие месяцы.
Она замолчала. Бастиан терпеливо ждал, пока она снова заговорит.
— И еще, там происходят разные вещи…
— Какие вещи?
«Мадам Патош» ответила не сразу. Лицо ее было красным от вина и от двухнедельного загара, и с экрана телевизора на него падали светлые скользящие блики. Глаза ее медленно закрывались и открывались, и Бастиан подумал, что она похожа на Джаббу из «Возвращения джедая».
— Всякие вещи, — наконец снова заговорила она, растягивая слова, отчего голос напоминал хромого, с трудом волочащего свою больную ногу: «вся-яяакие ве-еещи». — Это старый город. О-ооочень старый. С долгой историей. О нем рассказывают много всякого… а еще больше — не рассказывают. Там произошло множество убийств несколько лет назад. Твои родители должны об этом помнить. Убийств детей… О них говорили по телевизору, но всего не сказали… Это все из-за тумана. Эти вещи… он их порождает. И это был не первый раз. Отнюдь не в первый («отню-юудь не в пе-ееервый»). В Лавилль-Сен-Жур всегда происходило… разное. Этот город захватывает вас… и не отпускает. Больше никогда.
«Мадам Патош» замолчала.
Бастиан и его друг несколько секунд смотрели на нее: обвислые щеки, рыхлая кожа, приоткрытый рот, пустые глаза, которые не видели ничего из происходящего на экране… казалось, они были навеки устремлены в туманы Лавилль-Сен-Жур…
Когда Патош заметил, как по обожженной солнцем щеке матери скатилась одинокая слезинка, он тут же хлопнул Бастиана по плечу:
— Ну, пошли! Ю-Джи нас ждет!
Бастиан отправился за ним словно на автопилоте. Прежде чем закрыть за собой дверь гостиной, он обернулся. Женщина все так же неподвижно сидела на диване, похожая на огромную толстую куклу в нелепом одеянии. Глаза ее были неподвижными, лишь более блестящими, чем раньше.
В тот же вечер Бастиан набрал в «Гугле»: «Лавилль-Сен-Жур». Точнее, он сделал это уже ночью, когда родители спали. У него не было никаких причин скрываться, и однако он чувствовал себя так, словно готовился совершить нечто запретное.
Путешествуя по ссылкам, он нашел фотографии с видами города — узкие средневековые улочки, памятники в тумане, горгульи… словно игрушечный готический макет, стоящий на яркой цветочной клумбе.
Бастиан также прочитал о так называемом «деле Талько», убийствах, похищениях детей, скандалах, слухах…
Он провел больше часа в сумраке гостиной, освещенной лишь слабым светом монитора. Он читал бы и дальше, но информация оказалась слишком угнетающей. Когда Бастиан наткнулся на историю судмедэксперта, — тот делал вскрытие первого обнаруженного детского тела и, как говорилось в статье, был настолько потрясен, что это привело к параличу, приковавшему его к постели на всю оставшуюся жизнь, — он решил, что с него хватит. Теперь он знал о Лавилле — его памятниках, его климате, его деле о детоубийствах — достаточно, чтобы понять: такой город не сможет исцелить его родителей. Ни отца, ни мать.
Достаточно, чтобы понять: это последнее место на земле, где он хотел бы жить.
Достаточно, чтобы угадать — непонятно каким образом, — что именно туда они и поедут.
Они уехали десять дней спустя — перед глазами Бастиана все еще стояла фигура Ольги, подруги матери, машущей вслед автомобилю и уменьшающейся с каждой секундой. Он помнил, какое лицо было у Патоша, когда они прощались — в глазах его приятеля стояли слезы, и говорил он с трудом, — и странную улыбку на лице его матери…
Бастиан проспал всю дорогу, словно одурманенный.
Когда он проснулся, они уже подъезжали. Отец выбрал объездную дорогу, чтобы показать им город «с высоты птичьего полета» — с возвышающегося над ним плато, — словно желая окончательно убедить их в правильности своего выбора.
И вот после очередного поворота город внезапно перед ними появился.