Страница 2 из 57
Она сказала, что «мрачные мысли» упорно не оставляют его. Как же он несчастен!
Как ему плохо, бедняге!
В воскресенье, 1 октября, наступил холод. Ветер, дувший с севера, бешеными порывами налетал на набережную. Я попросил, чтобы включили отопление. И весь день проходил в двух свитерах.
Во вторник позвонил Т. Э. Уэнслидейл: 8-го Columbus Dayне состоится[3]. Он уже позвонил Йерру, Рекруа и Карлу. А меня попросил известить Марту и Томаса.
На следующий день пошел на улицу Жардине, к Рекруа. Он только что из отпуска. Загорел. Готовился, по его словам, к своим лекциям. Около шести вечера мы отправились к А. Малыш Д. был в гостях у приятеля. Э. поставила кипятить воду для чая.
А. в глубочайшей депрессии. Выглядит дряхлым стариком, озлоблен. Он заговорил о новом приятеле Д., живущем в квартале многоэтажных новостроек возле Монпарнаса:
— Те, кто порождает это уродство, даже не способны уважать свет… Эти бетонные громады, омрачающие город своей тенью…
Рекруа пожал плечами. И пустился в сбивчивые разглагольствования:
— В старину это назвали бы моральными соображениями.Но сейчас эта категория уже не очень понятна и, бесспорно, привносит слишком много рассудочности, слишком много намеренности и принуждения во внешнюю сторону наших поступков, наших лиц, тканей, которыми мы прикрываем тело, наших мелких ритуалов, цветов Элизабет — словом, всего нашего маленького мирка…
Трудно было понять, куда он клонит. А. слушал его, изумленно вытаращив глаза.
— Мне нравятся логические построения и домыслы, касающиеся нравов других людей, — объявил наконец Рекруа, — камерная музыка, удовольствие от чтения книг. Вот три развлечения, типичные для буржуазии, и, в общем-то, для нее одной. Так как же мне не испытывать чувства благодарности по отношению к городам — по отношению к этой жизни, насквозь урбанизированной, самоуправной, то есть анонимной, иными словами, безликой, скрытной, принужденной, забетонированной, несчастной, поднадзорной.
Мы переглянулись.
— Н-да, занятные у меня друзья, — сказал наконец А.
Отговорившись необходимостью готовиться к лекциям, Р. поспешил уйти.
— Я упиваюсь несчастьями, — сказал А. — До такой степени, что дурные новости, о которых сообщает мне Элизабет, звучат для меня утешением. Я раскладываю их по полочкам у себя в голове и, при необходимости, стараюсь использовать. Я жду, что они послужат мне спасательным кругом, что сравнение моих бед с чужими успокоит меня. Но все напрасно. У меня ведь даже нет здоровья, необходимого для того, чтобы порадоваться несчастьям, которые сваливаются на других, и искуплениям.
Четверг, 5 октября. Мне позвонила В. А вечером — Рекруа, с предложением: что, если нам завтра поужинать всем вместе? Потом звонил Т.
Пятница, 6 октября. Позвонил Элизабет. Р. зашел за мной. Мы пересекли речку. Он хотел показать мне улицу Коломб. Заставил осмотреть раскопки с кладкой, оставшейся от древней крепости. Посочувствовал Божу, которого обязали заплатить большой налог.
Потом нам пришлось идти в самый конец улицы Басс-дез-Юрсен, где мы поднялись на третий этаж дома № 7.
Суббота. 7 октября. Заглянул на улицу Бак. В самом темном углу передней, слева от коридора, — цветы, подвешенные для засушки головками книзу, с длинными стеблями и белыми лепестками; не знаю, как они называются. Д. был простужен. Я нашел А. в довольно приличном состоянии. Мы пошли к нему в комнату.
А. начал жаловаться: он превратился в развалину! Все, что происходит вокруг, нисколько не удивляет, не воодушевляет, не радует его. Он выжат как лимон. Тело почти умерло, одно лишь сердце еще бьется, да и то слишком сильно, и вены набухли… Неожиданно он спросил, почему бы нам не поиграть вместе. Я возразил, что существует очень мало вещей для фортепиано и альта…
— А мне больше не удается играть соло, — посетовал он. И добавил: — Все звуки, исторгаемые инструментами — пианино, скрипкой Марты — или даже голосом ребенка, — странно приглушены. И свет, в котором появляются видимые вещи, выглядит беспощадно оголенным.Он представляет собой плотное пятно, почти непроницаемое для глаза, словно перед вами мелкая сетка или какое-то препятствие…
Я не нашелся с ответом.
На лице А. проступал пот, вернее, нечто вроде испарины. Оно выражало суеверный, нездоровый страх, близкий к панике.
9 октября. Проходя по улице Бюси, встретил Йерра, покупавшего листовую свеклу. Он стал утверждать, что название «лиственная свекла» предпочтительней. Заявил, что А. произносит «паломничиство, отщитывать, крайнасть, ниверующий, радосно, посегательство…». При таких ошибках заслуживает ли он выздоровления?! — патетически вопросил Й. Я только пожал плечами.
— Ему нужно разменять всеобъемлющий страх на сотню различных мелких боязней, изрек Йерр (добавив, что звонил Э. именно с целью дать ей этот совет). Я не разделял его мнения, но так и не придумал, что ему на это возразить.
Улица Бак. 10 октября. А. поделился со мной одним детским воспоминанием. День тогда был слякотный, душный, несмотря на холод. Он сказал мне, что ненавидел грозу, свою лихорадочную дрожь, поднимавшуюся в ожидании этого катаклизма, мерзкое ощущение потерянности и безумия, на которое его обрекали предвестия грозы, а главное, мучительная медлительность ее прихода. В детстве он жил у моря и еще совсем маленьким был потрясен той волшебной четкостью, которую резкий свет надвигавшейся грозы сообщал крутым утесам обрывистого берега за мгновения до того, как бездонный черный, как вороново крыло, небосвод расколется, вспыхнет и извергнет потоки дождя. На всю жизнь он сохранил ясное воспоминание о безлюдном пляже, бескрайнем и каком-то «нечеловеческом» — если слово «нечеловеческий» хоть что-то означало, — именно такое определение связывалось у него с этим пейзажем. Он тщательно и во всех подробностях описал мне признаки подступавшей грозы, которая в тот день шла со стороны моря. Ему было тогда около восьми лет. Он рассказал о каждой скале, склизкой и холодной, о грудах черных водорослей, которые медленно обнажал морской отлив. Добавил, что в минуты, предшествующие грозе, на них падал такой странный, непривычный свет, что его можно назвать абсолютным.И в то же время беспощадно резким. Этот свет был почти осязаем. Он выявил до мельчайших деталей контуры и белый выступ ближайшей скалы. Обрисовал, одно за другим, голубоватые тела хрипло кричащих, перепуганных чаек. Внезапно осветил движущееся слабенькое пятнышко, возникшее у самой кромки воды. А. настойчиво повторял, что помнит до сих пор: там, вдали, на границе прибоя, оно струилось молчанием.А потом бег, быстрый, до потери дыхания, превративший это светлое пятнышко в тело, в фигурку на влажном песке. И вдруг остановка за Скалой криков (он объяснил, что ее называли также Скалой-где-плачет-море или просто — Морской плач), — там она и присела.
А он следил за ней исподтишка — единственный ребенок, сын старика, — расплющив нос о стекло одного из высоких окон гостиной. Он торопливо выбежал. Помчался туда. Пересек пляж так быстро, что даже испугался, как бы не задохнуться. Миновал утесы Ку, и в тот миг, когда приблизился к Скале-где-плачет-море, его окликнул задорный голосок:
— Умри!
Он замер и тут увидел девчушку — худенькую, черноволосую, — которая, видимо, подстерегала его и теперь властным взмахом руки подавала какой-то непонятный знак.
Это была такая игра. Нужно было притвориться мертвым и рухнуть наземь. Он рухнул наземь. И в тот же миг — громовой раскат, и молнии, и бешеный, неистовый дождь.
И страх. Они оба, мгновенно промокшие, тщетно жались к Скале, пытаясь укрыться. И касание ее голой кожи, и грубоватый — а в его воспоминаниях повелительный, достойный не только приверженности, но и восхищения — звук ее голоса.
Среда, 11 октября. Заглянул на улицу Бак. А. спал. Я поиграл с Д.
На обратном пути домой, проходя по улице Жакоб, встретил Р., который шел от Й.
— Йерр и грамматика, — сказал он мне, — связаны так же нерасторжимо, как бык и трава.