Год в Касабланке

Наши беседы со старым филателистом были для меня основным событием недели. Я ждал их, мне очень хотелось услышать откровенное мнение Хичама об окружающем нас мире. Его болезнь, по воле доктора, заставила меня держаться подальше от его дома. Но я часто видел жену Хичама, покупавшую овощи напротив мечети. Она рассказывала мне о состоянии здоровья своего мужа.

В понедельник, когда шла уже третья неделя его болезни, я проходил через бидонвиль.

— Муж хочет вас видеть, — сказала мне эта женщина.

Когда я зашел, Хичам сидел на кровати посредине единственной в их лачуге комнаты.

На нем были старое твидовое пальто и плоская кепка, а на руках — носки. Я спросил, как он себя чувствует.

— Как заключенный, как замерзший заключенный.

— Я принес вам марки. Вот эта — из Монголии, а вот еще несколько новых из Афганистана.

Коллекционер мигом стащил носки с рук, поблагодарил меня и жадно схватил марки. Он разложил их в ряд и внимательно рассмотрел все до одной через лупу. Хичам кивал головой и что-то бормотал про себя по-арабски, отчаянно щурясь. Рассмотрев последнюю марку, он отложил лупу, посмотрел на меня и сказал:

— Вы доставили старику такое счастье!

Моя фантазия превратить гостевой дом в беседку была навеяна марокканской традицией строить мензе. Посвященные редким моментам свободного времени, они в своем роде являются марокканской версией европейских фолли. Многие королевские дворцы в этой стране имеют такие беседки, спрятанные в саду и укрытые от главного здания сенью деревьев. Они декорированы лучшими образцами беджмата,на крыше — венец из зеленой плитки, называемой кермуд,а из мебели — простые кресла, подушки и ковры.

Переделка гостевого дома из заброшенной развалины в марокканскую беседку представлялась мне не таким уж сложным делом. Нужно было вынести все изнутри, снять ржавое железо с крыши, поменять проводку и трубы. Затем заново оштукатурить стены, выложить полы беджматом,а на крыше выложить зеленой плиткой венец.

Работы должны были начаться в середине апреля. Я набросал план в общих чертах на обороте конверта и передал его строителю из Варзазата. Он запросил за работу так дешево, что никто не мог поверить в это, и меньше всего верил я сам. Тем не менее я нанял его.

Проблемы начались сразу. Осман, прослышав об этом проекте, заявил, что он закончится неудачей. Сторож намекнул, что гостевой домик был покинут не без причины. Когда я спросил его, почему это произошло, он вышел, изображая гнев. Хамза также был настроен негативно. Он отвел меня в сторонку и шепотом предупредил:

— Не совершайте этой ошибки.

— Скажи мне, почему был покинут гостевой дом?

— Этого вам лучше не знать, — ответил он.

— Если дело в джиннах, то вам больше не следует волноваться. В Дар Калифа прибывают экзорцисты.

Сторож замер.

— Когда? Когда они приедут?

— Как только будут готовы.

Поздняя весна перешла в раннее лето, и воздух запах по-другому. Он стал более ароматным, более благоухающим, словно все собиралось измениться к лучшему. Поскольку зима была далеко позади, а впереди — долгие жаркие дни, мое настроение немного улучшилось. Я бродил по пустым комнатам, мечтая о том времени, когда мы сможем в них вселиться. Большая часть отделочных работ была выполнена, хотя многое еще оставалось недоделанным, что мешало нам пользоваться всеми помещениями, и мы по-прежнему вчетвером жили лишь в нашей временной спальне в длинном коридоре.

Однажды утром, когда я писал письма, сидя за своим индийским письменным столом, вдруг зазвонил телефон. Я удивился, кто может звонить так рано. В трубке раздался низкий громкий голос. Звонивший хорошо говорил по-английски. Он спросил, не являюсь ли я родственником Сирдара Икбаля Али Шаха. Я ответил, что я его внук.

— Нам нужно встретиться.

— А с кем я имею честь?

— Я объясню вам всё при личной встрече.

В тот же день я приехал в кафе на бульваре Хасана II, прибыв на двадцать минут раньше условленного времени. Я подумал, что это графиня де Лонвик дала мой телефон загадочному незнакомцу. Я попытался дозвониться до нее, но горничная сказала, что графиня отбыла в Вест-Индию.

Я заказал эспрессо и достал записную книжку. На первый взгляд все марокканские кафе одинаковы: завеса табачного дыма и пожилые мужчины, одетые в длинные джеллабыи желтые кожаные тапочки, загнутые вверх у большего пальца. Но присмотритесь получше, и вам откроется поразительно интересный мир. За столиком рядом с моим мужчина в очках с толстыми стеклами и феске строгал спички лезвием для бритья. Рядом с ним, откинувшись на спинку стула, курил кальян высокий элегантный мужчина. Официант, небрежно проходя мимо него, незаметно передал ему пачку банкнот. Посетитель сунул деньги под свою джеллабуи осмотрелся по сторонам.

Загадочный незнакомец опоздал на пятнадцать минут. Я успел заказать себе второй эспрессо и исписать несколько страниц в блокноте. Холодная черная тень упала на строчки, я поднял голову. Надо мной навис какой-то бородач: стройный, лет пятидесяти пяти, в сером костюме в полоску. Он протянул мне руку.

— Я — Хусейн Бенрахим.

Я не знал, что сказать. Повозился с блокнотом, убирая его, и показал рукой на стул рядом с собой. Человек сел. Большая часть его смуглого лица была закрыта седеющей бородой. У него были широкие плечи и на удивление хорошая осанка.

— О вас мне рассказал продавец кофе, — сказал он.

— И мне о вас тоже, — ответил я.

— Так вы знаете, что между нами существует связь?

— Нет-нет. Я ничего не знаю. Мне только известно, что вы существуете… что мой дед приезжал в Касабланку из-за вас.

Хусейн попросил официанта принести ему café crème [12]а затем вновь повернулся ко мне.

— Да, он приезжал сюда из-за меня.

— Почему?

— Икбал был другом моего деда, — пояснил Хусейн, наклоняясь ко мне. — Он был ему больше чем другом. Он был ему братом.

— Да ну? — Я ничего не понимал.

— Нет, не кровным братом, как вы подумали. Я имею в виду масонское братство. Понимаете, ваш дед и мой дед оба были франкмасонами.

— Я знал, что мой дед принадлежал к Эдинбургской ложе, — ответил я.

Хуссейн наклонился еще ниже, положил локти на стол и сложил ладони вместе.

— Абсолютно верно, — сказал он. — Они познакомились в госпитале в Эдинбурге во время Первой мировой войны. Икбал был афганцем, а мой дед — марокканцем, и они легко подружились. Они вместе стали масонами и поддерживали связь до самой смерти.

— Когда умер ваш дед?

— В тысяча девятьсот шестьдесят третьем, через три года после того, как Икбал переехал в Танжер. Мои родители скончались, когда я был еще совсем маленьким, и дедушка воспитывал меня. После его смерти у меня не осталось никого, кто мог бы заботиться обо мне. Никаких близких родственников, поэтому меня должны были отдать в приют. Но Икбал спас меня. Он обещал деду позаботиться обо мне, если с ним что-то случится.

— Масонский долг?

— Братский долг.

— Но вы же не переехали к нему в Танжер?

— Нет, я остался в закрытой школе в Касабланке, — объяснил Хусейн, — а Икбал приезжал навещать меня каждый месяц. Он привозил мне книги и продукты. И только позже я узнал, что он платил за мое обучение. Он оставил мне деньги на банковском счету, чтобы я смог закончить образование. Именно благодаря вашему деду я стал хирургом. — Хусейн ненадолго замолчал. — Он всегда говорил, что у меня твердая рука.

— Но почему дедушка ни разу не упомянул о вас? Он даже не рассказал о вас своим ближайшим друзьям здесь, в Касабланке.

Хусейн посмотрел на меня очень строго.

— Воистину благие дела творятся негласно. Заговори о них, и весь смысл пропадет.

Четыре недели спустя первая мозаика была вырезана, началась работа по выкладыванию орнамента фонтана. В Дар Калифа прибыл новый муалем.Он был худой, деликатного сложения, словно фигурка из мейсенского фарфора. Хамза проводил его через дом во внутренний двор, туда, где сидели резчики зеллиджа.

12

Кофе со сливками (фр.).