Страница 43 из 50
Отец учился быстро. Через три года во время визита в США подобное ему просто не могло прийти в голову.
Визит протекал, к взаимному удовольствию, мирно. Диссонансом прозвучала только неожиданно резкая стычка с лейбористами. О ней в свое время так много писали, что я не стану углубляться в подробности, но и совсем опустить неприятный эпизод не представляется возможным. Уж очень ярко в нем высветились и унаследованная от Сталина непримиримость к социалистам всех оттенков, и собственная мнительность отца. Он ревниво следил за тем, чтобы любые намеки на вмешательство в наши дела, даже просто критика, получали отпор. Он бросался в битву, не опустив забрала и не разбирая дороги. И, сокрушив противника, долго еще «прядал ушами и бил копытом», приглядываясь, не укрылся ли где недобиток. Человек незлобивый, добродушный в обыденной жизни, он вдруг превращался в непримиримого ортодокса. При первом же подозрении в желании затушевать, сгладить противоречия, противостояние двух миров — социализма и капитализма — он обрушивался на «обывателей», это слово вмещало в себя его глубочайшее презрение к людям, лишившимся «классового чутья», способным поддаться нажиму, уступить. Сам он бился до последнего, доказывая преимущества социалистического строя.
Вначале запланированная встреча с лидерами оппозиции, лейбористами, проходившая за длинным столом в одном из помещений парламента, развивалась по намеченному сценарию. Дружелюбной атмосферу в зале не назовешь, но, хотя и ощущалось некоторое напряжение, ничто не предвещало грозы.
Все началось, когда один из хозяев, по фамилии Браун, обратился к советскому правительству, к Булганину с просьбой посодействовать в деле освобождения из заключения ряда видных социал-демократов, арестованных в сталинские времена в странах Восточной Европы. Его поддержал лидер партии Гейтскелл. Изначально раздражение отца вызвали не сами вопросы Брауна и Гейтскелла, а, как он выражался, «аполитичная позиция, занятая Булганиным».
В те годы отец чисто психологически не мог отреагировать на просьбу положительно: одно дело осудить неоправданные репрессии Сталина против своих собратьев-коммунистов, а совсем другое — брать под защиту «социал-предателей». Ведь именно так трактовалась в нашем мире роль социал-демократии: от меньшевиков, якобы предавших революцию, через немецких социал-демократов, якобы приведших Гитлера к власти, к нашим хозяевам-лейбористам. Только в середине 1950-х не существовало никаких «якобы». Ни для меня, ни для отца. Нам крепко вбили в головы, что хуже социалистов людей не сыскать. В школе учителя объясняли, что куда легче иметь дело с хозяевами-капиталистами, чем с их лакеями из рабочих партий.
Булганин вместо ожидаемого отцом резкого ответа, поколебавшись, принял протянутые ему списки и, невнятно пообещав посмотреть, сунул свернутые четвертушкой листки в карман. Отец закипел, но еще сдерживался. Возможно, его негодование так бы и не выплеснулось наружу, не провозгласи Николай Александрович тост за дружбу и сотрудничество. Сделал он это очень уж по-домашнему, я бы даже сказал, по-семейному. Так, по-своему, он старался загладить возникшую неловкость. Когда Булганин, улыбаясь, потянулся чокнуться рюмкой с Брауном, отец взорвался. Такого он вынести не смог. И много лет спустя, рассказывая об этом столкновении, он начинал нервничать, возбуждался, снова рвался в бой.
В тот вечер отец высказал все. Встреча сорвалась. Правда, на следующий день, не без вмешательства премьер-министра, после взаимных реверансов, приличия были восстановлены, но горький осадок остался на долгие годы. В отличие от Сталина отец совсем не стремился к разрыву с социал-демократами, он готов был сотрудничать с любым течением, выступающим против войны. Но… без вмешательства во внутренние дела, без покушений на идеологию, истинных и мнимых.
Тут раздолье домыслам, толкованиям. Особенно если освященные веками культуры далеки друг от друга, между странами, народами и людьми долгие годы пролегала непреодолимая преграда. Казалось бы, невелика важность понять?! Но… Европа выросла на демократии римского форума, римского права. Вырвавшись из смутного времени Средневековья, она пошла раскручивать реформы, за революциями следовали конституции. Права человека, обязанности, гарантии и презумпции. Мы, уходящие истоками своей культуры в Византийскую империю, и слова-то эти выучили совсем недавно. Неизменное в веках единовластие князя, сменившееся самодержавием царей, естественно переросло в авторитет вождя. Конституцию мы читали, но в жизни ее не почитали.
Неимоверно трудно в таких условиях понять друг друга. Наш образ мышления кардинально разнится, порой даже элементарные жесты воспринимаются далеко не однозначно. Подобных примеров в моей жизни встречалось великое множество: порой смешных, порой грустных, порой страшных.
Вот один из них, самый простенький.
Это произошло на следующий день после скандала с лейбористами. Отец держался настороже. Не помню, переезжали мы с очередной встречи на прием или с ленча на встречу. На одной из лондонских улиц внимание привлек пожилой человек, он стоял на тротуаре с поднятым к уху кулаком в полузабытом к тому времени приветствии Рот Фронта. Промелькнул и исчез.
Эта сцена забылась бы, как множество других, но судьба распорядилась иначе. Взбудораженный отец воспринял кулак как угрозу и тут же принял вызов. В первый раз он помянул его немедленно по возвращении в Москву, сопроводив гневной отповедью всем, кто посмеет угрожать нам. Этот кулак засел в его голове на всю жизнь. Я пытался исправить ошибку, но тщетно. Из выступления в выступление, из речи в речь кочевал угрожающий нашему процветанию кулак, становился все более зловещим. Он потерял свое физическое воплощение, превратился в грозный политический символ, зажил собственной жизнью в бурных перипетиях столкновения двух систем. Совсем как произнесенные в декабре того же года на приеме в польском посольстве в запальчивости слова: «Мы вас похороним, то есть пролетариат похоронит капитализм, как написал Карл Маркс в Манифесте Коммунистической партии». Теперь поколениям американцев, да и не только американцев, невозможно доказать, что в них не содержалось никакой личной угрозы. Куда там! Западу тоже требовался враг, не абстрактный, а осязаемый, конкретный. И он получил его. Сколько ни объясняешь, что тут аллегория, что отец имел в виду похороны отжившего свое капиталистического строя, замену его несущим благо народам социализмом. Он свято верил, что недалек тот день, когда все, даже американцы, запросятся в наш рай.
Визит подходил к концу, а делегация не знала, как возвращаться домой. Подводного пловца в черном гидрокостюме, замеченного бдительным вахтенным у борта эсминца «Совершенный», нашли мертвым. Говорили, что без головы. Вскоре газетчики сообщили: в маске и ластах упражнялся в подводном плавании капитан третьего ранга Лионел Крэбб, человек опытный и рисковый.
Что произошло с ним? В мировой прессе, как и в устных историях, циркулировавших в те годы в нашей стране, много судачили о «коварных» или «бравых», в зависимости от симпатий рассказчика, советских матросах, расправившихся с незваным гостем. Рассказывали о неких таинственных люках в днище корабля, через которые высыпались головастиками наши молодцы, скрутили супостата и уволокли в чрево крейсера на допрос. Ну а дальше… сами понимаете. Однако все это очень далеко от истины.
В Лондоне моряки очень беспокоились, не оставил ли незваный гость каких-либо «гостинцев». Гадали, строили предположения — и только. А чего проще: сплавай да посмотри. О результатах осмотра немедленно доложили бы отцу. Не доложили. Легкие гидрокостюмы мы тогда еще не освоили.
Есть иная версия. Изрядная скорость крейсера «Орджоникидзе» возбуждала любопытство специалистов. Говорили, что свои исследования капитан Крэбб начал еще в июне 1953 года, во время первого после войны визита в Великобританию советского крейсера «Свердлов», старшего брата «Орджоникидзе». Тогда все закончилось благополучно. Аппетит приходит во время еды. Английская разведка начала охоту за новым крейсером. В 1955 году в Балтийском море бесследно исчезла принадлежавшая специальным службам Великобритании миниатюрная подводная лодка, попытавшаяся проникнуть к месту базирования корабля. Отцу докладывали об инциденте. И вот теперь история с Крэббом. В разговоре с Антони Иденом отец позволил себе съехидничать: сколько усилий пришлось затратить англичанам, охотясь за чужими секретами, и предложил купить крейсер.