Страница 24 из 40
Боялся я и последствий. Кто их знает, эти стеклышки, может, у меня от них потом Альцгеймер случится или еще какая гадость.
Но каждый раз, когда я брал «Витрум» в руки, страх отступал. Мне было слишком интересно.
С пятым стеклышком я разобрался в вечно меняющихся и неизменно постоянных желаниях птиц. Многие часы я проводил на побережье, смеясь над болтовней чаек и пытаясь расслышать, о чем шепчутся дельфины вдалеке. Попросил Ленку купить мне хомячка.
Еще я подкармливал приблудную кошку, пока в один прекрасный день с помощью Фиговины не выяснил, что полосатая хитрюга кормится еще в трех домах. Впрочем, я продолжал выставлять миску с молоком на задний двор и после данного возмутительного открытия.
Иногда я думал об академии наук, ученых, нобелевской премии. А иногда не думал. В конце концов, это мое стекло. Я за него честно заплатил.
Только хотелось исследовать еще и еще.
Что принесет мне шестое, я мог лишь догадываться. Но это должно быть что-то грандиозное. Передача мыслей на расстоянии?
А возможно, найдется и седьмое, и восьмое, тогда Фиговину нужно будет чуть-чуть переделать…
Но все это не сейчас. Сейчас я отправлюсь обедать, развлекать Леську, читать того же Гамильтона, смотреть квалификацию в «Формуле». А вечером – умываться и спать. Я удостоверюсь, что племяшка почистила зубы, пожелаю ей спокойной ночи и поеду к себе. Перенесу свое тело из коляски на кровать, изворачиваясь, словно здоровенный уж, сниму штаны и рубашку и лягу.
Пусть мне приснится что-нибудь хорошее.
Жара приходит неумолимо. Со лба льет пот, то и дело съезжает набок дурацкая каска, в тяжелых сапогах угли. Жара не знает жалости, она – единственная истинная инквизиция. Огонь – единственный истинный мессия. Они кладут твое тело на жаровню и подбрасывают дерева в топку. Они смотрят, как ты ползешь, падаешь и встаешь для того, чтобы снова опуститься на колени.
Жарко. Как тогда, в июле, в позапрошлом году. Тогда плавился асфальт у цветочной палатки, прятались от иссушающего зноя прохожие, дядя грохнулся с солнечным ударом. А мои плечи обгорели до волдырей. Я ойкал, подставлял плечи Ритке, и она мазала их сметаной…
И сейчас снова пузырятся волдыри, хрустит и лопается черная кожа. Только рядом нет Ритки, чтобы спасти меня от жары.
Жара подходит ближе, ты кланяешься ей, каска слетает на пол. Поклон недостаточно низок, и тут же следует наказание. В поясницу ударяет огненная волна, а следом за ней волна морская, ледяная.
У тебя больше нет дяди. У тебя больше нет ног. У тебя есть только стекло.
Маленькое голубое стекло, в котором отражаются огненно-алые лучи заходящего солнца.
Я проснулся на рассвете. Не знаю, что меня разбудило – слишком жаркое одеяло, шорох в комнате или дурной сон. Я остался лежать с закрытыми глазами, слушая, как тикают настенные часы со сломанной кукушкой (дядино наследство). В оконную щель задувал прохладный бриз, он же доносил неясный шум с пустынного пляжа.
Шум. Пустынный. Пляж.
Я открыл глаза.
Что-то было не так. Но не понятно что. Окно на месте, кровать на месте, стол на месте, кресло на месте, дверца… Дверца шкафа приоткрыта. Странно. Я закрывал ее вчера. Убрал «Витрум», повернул ключ и… и оставил его в замке! Вот болван. Но как…
Я дернулся, приподнимаясь на руках.
– Олеся! Олеся! – позвал я и прислушался.
Из соседней комнаты не раздалось ни звука.
– Олеся! – крикнул я громче.
Тишина.
– Олеся, иди сюда! – заорал я уже во всю мочь.
Ни голоса, ни движения.
Я, корячась на постели, натянул на себя штаны и сполз в кресло. Коляска дернулась и нехотя проползла пару метров. Аккумулятор! Гадство, забыл зарядить. Ну давай, давай, шевелись, дурацкая машина.
Кресло сместилось еще немного, я выехал из комнаты и добрался до Леськиного закутка. Отодвинул штору.
– Леся…
На постели лежала байковая простыня, огромная пуховая подушка и шерстяное одеяло. Все, как и должно быть. А вот кто там нележал, так это девятилетняя девочка с короткой стрижкой.
Несколько мгновений я сидел, не двигаясь, затем развернулся. Кресло катнулось и замерло. Сволочной аккумулятор! Цепляясь за стены, я покатил к входной двери. Шестидесятикилограммовая коляска двигалась натужно, ручного привода у нее не было.
– Леся! Леся, ты где?!
Дверь распахнулась от моего толчка. За ней, зевая и потягиваясь, шелестело море, неспешно просыпалось тихое побережье. Я окинул взглядом полоску пляжа. Никого. Дальше – никого. Бетонный пирс – нико…
Господи…
Бежевое в белый горошек платье, желтые босоножки. Больше отсюда ничего не видно. Просто прилегла? Отдыхает? Уснула?
– Олеся!
Порыв ветра задел бежевое в горошек, трепанул, задирая выше колен.
– О-ле-ся-а-а-а!!!
Не может быть.
Леська…
Я кинулся к ней. Босиком по камням.
Кинулся? Босиком?
Еще несколько шагов я сделал по инерции и упал, обдирая ладони.
Что происходит?
Шатаясь, словно сдуваемый штормом, я поднялся на колени. Они дрожали, норовя расползтись в разные стороны, но держали меня. Держали. Давай! Ползи вперед… чего ждешь.
До пирса далеко. Я раньше не знал. Сто тыщ мильонов ползков коленями по камням. Миллион первый, миллион второй…
– Леська-а-а!
Миллион третий, миллион четвертый…
Коленки коснулись бетона. Леська лежала почти у берега, совсем близко. Ее тело вздрагивало и выгибалось, будто в припадке эпилепсии. Я подтянулся на руках, забрасывая ноги на пирс. И снова на колени. Огненные иголки во всем теле, а больше всего в ступнях. Но я уже знал, еще минута-другая и…
– Леська.
Я приподнял голову девочки. Глаза были открыты, но она не видела меня. Тело конвульсивно дергалось, и я никак не мог обхватить ее руки, чтобы они не бились о камень.
– Леська, бельчонок, что с тобой? Что случилось? Господи, что…
И тут я заметил Фиговину. Она валялась рядом. Узкая железная пластина, пять штырей, пять голубых стекол. И еще один штырек, шестой.
Одной рукой обнимая Леську, второй я дотянулся до «Витрума». Вгляделся. Так и есть, кончики штыря были разжаты. Туда явно что-то вставляли.
Но что?
Я медленно поднял глаза.
У другого края пирса показалась острая мордочка дельфина. Дельфин плыл как-то неестественно, рывками. То вдруг взмахивал плавником, то переворачивался кверху брюхом. Его стая резвилась далеко в море, а он почему-то оставался возле берега.
Нет…
Леська вдруг замерла, и я, отпустив ее на мгновение, трясущимися руками поднял Прибор, направляя на дельфина. Никак не мог сосредоточиться. Сознание билось, ускользало. Сердце колотилось, как синица в горящей клетке. Как в горящем доме.
Сквозь вату в ушах пробилась мысль. Не моя. Чужая.
«Страшно… Шестое… шестое… Страшно… Нашла… Шестое… Страшно… страшно… страшно… Спаси…»
Руки бессильно упали.
Так вот что делает это стекло. Не читает мысли, не передает их. Оно передает сознание.
Все целиком. Как у Гамильтона. Обмен…
Я уставился в одну точку. Зрение застил ужас, я не видел ни Леськи, ни дельфина, ни бетонного пирса.
Только размытое синее марево, волны.
Где? Где эта чертова стекляшка?!
В пальцах у Леськи ничего не было, в кармашке платья тоже. Вокруг пустота.
– Сейчас, Лесенька, сейчас. Где же оно? Мы его найдем. Сейчас. Ты только потерпи. Подожди немножко. Мы найдем его. Оно где-то здесь. Не могло же оно укатиться…
Оно могло. Могло укатиться, могло свалиться в воду. Оно могло проделать все, что ему угодно!
Наверняка это произошло не сразу. Леська каким-то невероятным образом подобрала стеклышко. Ну да, шестое. Подошла с Фиговиной к краю пирса. Невдалеке плавали дельфины. Она направила Прибор. Услышала. Испугалась, обрадовалась, снова испугалась. Побежала обратно к берегу. Но было уже поздно. С каждым шагом она теряла себя – мысль за мыслью, мысль за мыслью, пока совсем не…