Рубины леди Гамильтон

Так и вышло. Изготовив редчайшей красоты изделие, ювелир обеспечил себя клиентурой на всю жизнь. К нему стали обращаться богатые люди. Он набил руку и стал настоящим профессионалом.

– Согласно одной легенде, считалось, что в бутоне настоящего тюльпана спрятано счастье. До этого счастья никто не может добраться, ибо нет на свете такой силы, которая открыла бы бутон. Но однажды по лугу шли женщина и ребенок. Мальчик вырвался из рук матери, со звонким смехом подбежал к цветку, и бутон раскрылся. Беззаботный детский смех совершил то, чего не смогла сделать никакая сила. С тех пор и повелось дарить тюльпаны только тем, кто испытывает счастье. Я надеюсь, что наша встреча сделала тебя счастливой. Поэтому я решил подарить тебе эту брошь. Пусть она приумножит твое счастье, – и с этими словами Горацио развернул платок, на котором лежала рубиновая брошь для Эммы.

1940 г. Львов

– Запомни, ты – Лева Гамильтон. Га-ми-льтон! Повтори.

– Но почему?!

– Не спорь. Повтори!

– Я Лева Гамильтон.

– Молодец. Твой отец – английский матрос.

– Матрос, – кивнул мальчик.

– Английский матрос. Запомни, это очень важно.

Лева Гамильман смотрел на свою измученную страхом и кочевой жизнью мать и не понимал, зачем ему все это внушают.

Гамильтоном его дразнили соседские мальчишки, и Лева считал свое прозвище обидным, а теперь, оказывается, он должен сам так себя называть. И еще – при чем тут английский матрос, который к его происхождению никакого отношения не имеет? Его отец, Моисей Гамильман, был владельцем ломбарда, это Лева знал точно. От мест, где они жили, до ближайшего порта очень далеко – какое море, какие матросы? Но мать настаивала на матросе. Ей было виднее.

Моисей был интеллигентным евреем и жил по своей еврейской совести, никому зла не делал, а что у него деньжата водились, так это благодаря его деловой жилке и практичному уму. В смутные двадцатые годы он сумел сколотить приличное состояние и был весьма уважаемым паном в городе Кракове. Его красавица жена Анета носила модные манто, кожаные сапожки на тонких каблуках, длинные приталенные платья и умопомрачительные шляпки, сшитые у самой лучшей варшавской модистки. Ах, какой же она была элегантной пани! Какими красивыми были ее прически, какими потрясающими наряды, какими дорогими украшения, какой прекрасной была ее жизнь! Рядом с ней шел мальчик, одетый, как королевич, с кудряшками и лучистыми голубыми глазками – не ребенок, а картиночка!

Моисея убили на второй день после взятия немцами Кракова. Солдаты вермахта немедленно приступили к одной из основных своих миссий – уничтожению евреев.

Анета взяла сына и с одним чемоданом двинулась к восточной границе. Шли тысячи человек, тысячи иудеев и поляков, вынужденных покинуть свои дома в надежде обрести пристанище на чужой земле. Страна Советов принимала эмигрантов прохладно, но все же принимала. Беженцев не пугали ни коммунистическая чума, ни железная рука всемогущего НКВД – все лучше, чем господствующий в Европе фашизм.

Анете удалось добраться до Львова. Большой старинный город, с мощенными булыжником мостовыми, раскидистыми платанами, холмистыми извилистыми улицами был тих и печален. Здесь уже побывала война. Она заглянула в город оборванной старухой, коснулась его горем, дохнула на него холодом смерти и разрухи. После передачи части польских территорий Советскому Союзу война отступила на запад, но далеко не ушла – переминаясь с ноги на ногу, она осталась ждать под дверью, и горожане слышали ее шаги. С каждой новой партией прибывающих эмигрантов город наполнялся тревогой. Ежедневно советская пропаганда призывала трудиться и строить коммунизм, по радио людей приободряли новостями о высоких урожаях и удоях, о новых стройках, о героических экспедициях в арктические льды, и ни слова – о войне. Вопреки всем увещеваниям львовичане знали – война будет. Они ее чувствовали звериным чутьем. Ее призрак витал в напряженном воздухе, она читалась в глазах эмигрантов, которые столкнулись с ней у себя на родине.

Люди старались уехать в глубь страны, подальше от границы. Ежедневно с вокзалов уходили переполненные поезда. Люди бежали, оставляя все, лишь бы спастись. Бежать дальше у Анеты не осталось сил. Она очень вымоталась в скитаниях, а во Львове ей удалось найти неплохое жилье. Хотелось передохнуть, хоть немножко пожить нормальной жизнью. Пусть без модных шляпок и платьев, без изысканных причесок и украшений – бог с ними, была бы крыша над головой, своя постель и какая-нибудь еда. Авось войны и правда не будет, и весь этот кошмар закончится.

Анета поселилась в одной квартире с семьей Кожевских – Ядвигой и ее сыном Яцеком, с которыми и бежала из Кракова. Мужа Ядвиги тоже убили немцы, хоть тот и был поляком. Именно Ядвига и предложила соседке бежать вместе с ней, пока еще не стало слишком поздно. У Кожевских во Львове была родня – весьма уважаемый врач, Бронислав Леховский, его степенная супруга Мария и сын-подросток Сигизмунд. Сначала беженцы собирались разместиться у Леховских, но соседняя квартира оказалась свободной, и они поселились в ней.

Леве было девять лет, Яцеку одиннадцать. Мальчики ссорились, но были вынуждены держаться вместе. Рослый Яцек был умнее и ловчее Левы, он его дразнил, мухлевал в играх и задирался. Несносный, противный Яцек! Это из-за него Леву прозвали Гамильтоном.

Еще до того, как Германия напала на Польшу, когда был жив отец и они жили в Кракове, Анета как-то по-соседски зашла к Кожевским поболтать с Ядвигой и похвастаться подарком, полученным от мужа. Это была брошь с рубинами, выполненная в виде букета тюльпанов. Пять бутонов из светло-красных камней, искусной огранки, с золотыми упругими стеблями и продолговатыми листьями. Бриллиантовая роса на листьях придавала им свежесть и одновременно печаль, будто была не росой, а слезами этих удивительных цветов.

– Какая прелесть! – воскликнула Ядвига. Ее глаза полыхнули завистливым огоньком, а рука сама потянулась к броши, чтобы рассмотреть ее лучше. Муж Ядвиги был не столь богат и не дарил ей таких украшений, все его подарки – это обручальное колечко из серебра и серьги с фианитами на их первое Рождество. А у соседки все время появлялись новые побрякушки, и не к праздникам, а просто так – даром что у ее мужа свой ломбард, ему драгоценности обходились за сущие гроши. И эту брошь он тоже небось за бесценок купил.

– Дорогая, должно быть, вещь, – со вздохом произнесла она.

– Да разве в цене дело?! Она необыкновенная! И история у нее необыкновенная! Украшение это моему Моте принес один итальянец. Старый, похожий на бродягу в своем потрепанном костюме, с длинными спутанными волосами. Я сначала так о нем и подумала, когда он появился на пороге. К Моте часто заходят бедные люди, чтобы заложить вещи. Обычно они ничего ценного не приносят и уходят восвояси ни с чем. Я иногда им денег немного подаю, если вижу, что совсем уж дела у них плохи. Только украдкой, чтобы муж не видел, а то он ругается, говорит, что я так по миру нас пущу. Так вот, смотрю я на этого старика и думаю – сейчас он снимет с себя что-нибудь из одежды и попросит за свои обноски сущие гроши, а Мотя, как он обычно это делает, ласково возьмет его за плечи, проводит к выходу и скажет: «Мил-человек, ничем я не могу тебе помочь, ступай с богом». Но ничего подобного не произошло. Итальянец подошел к прилавку, за которым стоял Мотя, и неспешно достал из кармана эту брошь. Возьми, говорит, для пани и посмотрел на меня своими черными глазами, да так, словно угольями меня обжег. Я увидела, что он вовсе не старик – у стариков не бывает такого сильного взгляда, и не бродяга он. Лицо у него аристократичное, а руки холеные, с длинными пальцами, как у музыканта. Говорил он тихо, но так, что ему хотелось немедленно подчиниться, потому что от него шла невероятная энергия власти. И мой Мотя, который всегда сам диктовал условия, не торгуясь, отдал ему столько злотых, сколько тот попросил.

Напоследок итальянец сказал, что брошь эта принадлежала леди Гамильтон, а теперь ей пора обрести новую хозяйку. «Пани такая же красивая, как леди Гамильтон. Forse la sua fortuna e la sua vita non sarа cosм tragic».